Пархоменко

Штрауб по-прежнему писал статьи в анархистской газете, и по-прежнему эти статьи охотно печатали. Авторитет его, как теоретика анархизма, поднимался, но Штрауб считал это совершенно второстепенным и вздорным делом. Он чувствовал, что международная обстановка у Антанты усложняется, и сведущие люди ей нужны, и его скоро перебросят на какую-то другую, более важную деятельность. После того как Конармия сильно побила Махно под Павлоградом, и побила так, по пути, нельзя было придавать анархистскому движению большое значение и нельзя было держать при нем опытного и знающего разведчика.

Так оно и случилось.

В тот день, когда ему особенно надоела неопрятность анархической жизни и внутренняя неопрятность Веры Николаевны, встречавшей его каждое утро напряженным и, как ей казалось, радостным возгласом: «Пусть царит веселье, когда кота нет и когда мыши пляшут!» — пришел посланец, а вскоре и другой. Первый, для вида, выспросил о прочности анархистского движения и, уходя, сказал, что со вторым все согласовано. Второй предложил Штраубу переехать немедленно в Житомир. Оба, между прочим, вручили ему жалованье за несколько месяцев, и оба — от разных разведок — новенькими бумажками, долларами. «В пору инфляции и падения денег во всей Европе получить полноценные доллары — это проявление порядочности не только со стороны контрразведок, но и со стороны офицеров, которые привезли деньги. В конце концов что им стоило прокутить их?..» — подумал, а затем и сказал вслух Штрауб.

— Порядочность? Прокутить? А не вернее ли предположение, что эти две европейские контрразведки влились в американскую? И эти два офицера передали деньги целиком не из-за порядочности, а оттого, что им велено следить друг за другом? И не боятся ли они еще, что за ними следит кто-то третий?

— Я не прочь, Верочка, пригласи меня контрразведка США. По общему мнению, доллар есть доллар. Ха-ха! — Говоря это, Штрауб крепко и любовно держал пакет с деньгами, и рука его вздрагивала от благодарности к тем людям, которые так щедро платят ему. И, кроме того, почему ему не восхититься собой? Платят, ищут, стало быть, нужен?..

— А не думаешь ты, — продолжала она небрежно, — что контрразведка США, платя полноценные доллары, потребует более действенных поступков, чем те, которыми ты щеголял доныне?

— «Щеголял»? Не хочешь ли ты сказать, что я плохо действую?

— А ты хочешь замолчать, что плохо действуешь?

И вдруг только сейчас он понял, что и о чем она говорила. И как говорила! Каким многозначительным и важным внутренне тоном! Откуда? Почему? Да как она смеет?.. Но, по мере того как росло в нем негодование против нее, рос и страх. Минут через двадцать этот страх охватил его всего, и он смятенно думал: «А что, если она состоит чьим-нибудь агентом? А что, если она третий, который следит за привезшими доллары? А что, если она агент США и именно ей я буду должен отныне давать отчеты?.. И ведь, признаться, я чертовски плохо вел свое дело… Положим, обстоятельства, но все равно чертовски плохо!»

Сразу же многое в ее поступках показалось подозрительным. И сразу же он почувствовал к ней почтение. И, странным образом, почтение к ней не уменьшалось от растущей подозрительности, а, наоборот, увеличивалось.

Подозрительным стало то, что Вера Николаевна все свои разговоры теперь сводила к чулкам, подвязкам, пеньюарам, миндальному тесту, а во сне видела, как ее зубная паста выдохлась, а щетку для ногтей унес конь!.. Проснувшись ночью, она торопливо зажигала свечу и смотрелась в зеркало. Затем она начинала перебирать подол вышитой своей шелковой юбки, лежащей на скамье, и говорила, что от самого скромного, но хорошо сшитого наряда наружность много выигрывает, в особенности если удачно обрисована талия. Ах, если б можно было надеть вуаль!

Штрауб бормотал: «Вуаль? В такие дни? Когда на нас того и гляди наденут петлю… почему ты говоришь такие глупости, Вера?»

Но сейчас, держа пакет с деньгами и глядя на беленый потолок хаты, на котором странным пятном, похожим на конверт, отражалась голова Веры Николаевны, он думал, что, пожалуй, был глуп-то он, а не она.

«Сказать? Не сказать? — напряженно думал он. — Скажешь — вряд ли признается. Не скажешь — подозрения замучают». На душе у него было отвратительно и мерзко.

С трудом он сделал многозначительное лицо и передал все полученные деньги Вере Николаевне.

— Почему мне?

— Но ты же сама сказала, что действуешь лучше меня.

Вера Николаевна подошла к нему, обняла и крепко поцеловала, как не целовала давно.

— За себя, за свои страдания. Они скоро кончатся. А это вот за твое сердце, — сказала она, еще раз целуя его. — Ты очень порадовал твою бедную растрепанную птичку.

И тотчас же добавила:

— Попадья продает батистовое белье… с баронскими метками. Купила бы, но кому здесь стирать его? Впрочем, купить?

— Купи, — сказал Штрауб, думая про себя со злостью: «Она!»