Парни

«Гигант Автозавод притягивает к себе тысячи людей со всех необъятных концов страны. Из Киева и Томска, из Белоруссии и Татарии, из Чувашии и Удмуртии вливаются к нам свежие колонны бойцов. В спешке набора просачиваются в ударные бригады волки в овечьей шкуре. Они заручаются «дружбой» мягкосердечных руководителей и уж потом смело вставляют палки в колеса социалистического автомобиля. Случай в бывшей бригаде Мозгуна исключительно показателен. Старое руководство бригады не было достаточно бдительно, оттого в ней угнездились такие зубры, как Шелков, сын городского головы города Арзамаса, небезызвестного в крае фабриканта валяной обуви. Только зоркость самой массы, а также изменение в руководстве коммуны дали возможность обнаружить шакала, который незаметно, но систематически разлагал коммуну изнутри и снаружи, подрывая авторитет закаленных в борьбе ударников, заражая тонким ядом нытья и безделья неустойчивых товарищей из бригады. Гиены и шакалы, оставшиеся после разгона царского стада прислужников, точат зубы на родное детище энтузиазма и труда — наш завод. Выше бдительность, крепче сомкнуться вокруг партии, напряженнее темпы, сильнее удар по классовому врагу и приспешнику его — оппортунисту!

Неустроев с товарищами».

В райкоме все были в сборе, и от Неустроева не укрылось, что всеми уже прочитана статья, что у самого Кузьмы на столе лежит развернутый номер этой газеты, а слова: «старое руководство бригады» подчеркнуты были красным карандашом. Неустроев мысленно остался очень доволен ситуацией.

— Что сталось с этим вашим фабрикантиком? — спросил Кузьма Неустроева, как только этот сел на стол у стены.

— Удрал, конечно, — ответил Неустроев спокойно. — Нюхом учуял, что он на подозренье. Ночью и убрался безмолвно, и даже, представьте, чужих вещей не прихватил, по-честному смылся.

— Удивляюсь, — ответил Кузьма, — как это можно так подолгу быть в окруженье рабочей публики?

Неустроев развел руками и усмехнулся, и все поняли, что фраза: «старое руководство бригады» все объясняет. Иван Переходников сидел в углу, сгорбившись, и неприветливо щурился.

— Здравствуй, бык! — сказал Неустроев.

Иван отвернулся к стене и ничего не ответил.

Сидели кто где — прямо на полу, на столах, а то и на подоконниках. Разноперое было собрание. В майках, в холщовых рубахах собрался люд. Все разговаривали между собою очень громко, а как только секретарь изъявил желание «поговорить с бригадирами», стихло все разом.

Кузьма говорил, что осенью намечен пуск завода, что монтаж цехов еще в разгаре, что соцгород должен быть поэтому готов к холодам, что заселение первых домов уже по необходимости начинается. Что кадровым рабочим в фанерных бараках жить постыдно. Что, невзирая на все это, большие еще безобразия творятся на стройке: отдел снабжения не реализует заявок на материалы, отсутствуют плиты в домах, столярная мастерская за последнюю декаду недодала восемь тысяч стандартных досок, рабочие все еще простаивают около ларьков в очередях, кооперация топчется на месте, затягивается оштукатурка и остекление домов, только что начинают прокладывать трубы под канализацию. Куда денутся на зиму рабочие, ежели так все это будет продолжаться? Того гляди, рабочие скажут: «Звонили и в большие и в малые колокола, а жилья нету».

Стало напряженно тихо.

— Вот дела-то какие, — вздохнул секретарь. — С классовым-то врагом надо бороться, да и в себе разгильдяйство не забывать. Как ты мудришь, Неустроев?