Парни

— Ошибаешься, — говорил сын тихо, но горячо. — Я ненавижу, отец, твою манеру жить и думать. Вы, старики, умеете только барыши гнать да чайничать с кулебяками. Нет, не с вами я. Ты гляди — страна наша, дура неумытая, заводами покрывается и всему миру грозит. А кто передом идет? Большевики. А чей в них пыл? Русский. Не понять тебе этой премудрости. Умом вы коротки, убежденьем грубы, помыслами грязны. Нет у вас этого размаха бескорыстной любви к родине. А тут-то корень. Вам торговлишку, президентишку, порядочек. Ну а Россия, отец, — отчизна?

— Что ж? Россия — Россия и есть. Земля громадная, да власть жестка.

— А мне она при всякой власти мила. Власть — полая вода. А России утечь некуда. Вечна она. Эх, остолопы, бородачи, азиатского скопидомства сыны!

— Скупость — не глупость. Скупые умирают, а дети сундуки отпирают. Вот тебе не довелось, и злишься.

— Отстань отец. Не заговаривай зубы. Не балагурь. Я не шучу. Советская власть не милует вредителей.

— Мы все вредители, окромя билетников, — возразил Михеич, — возьми тебя ли, меня ли, третьего ли. Вот как!.. Ты в партию не записался еще?

— Нет, пока только комсомолец.

— Ну, значит, со мной твоя душа. Хошь — не хоть. На многих это заметно. С ними смыкаются, видимость делают одну, а душа к нам прет. К нам! Я это вижу, я сам ударник и первейший работник на стройке. Начальство мною не нахвалится, и, как тебе известно, газета портрет мой помещала с подписью «герой». Выручкин — фамилия знаменитая. Ты, чай, променял ее на какого-нибудь Пролетаркина. И уж зовут тебя, чай, не Костя, а Ким.

— Променял. Угадал ты. На полпути останавливаться нечего. Прощай! В случае чего — не пеняй, что солон я тебе.

Не успел сын договорить, как отец подскочил к нему, схватил его за грудь и подмял под себя. Сын слышал — скрипнул отец зубами и вскричал неистово:

— И взаправду ты это вбил в голову, щенок?

Потом все скрылось в тумане. Когда он пришел в себя, то увидел, что сидит на шоссе, отец трет ему виски, приговаривая:

— Убить тебя — и взыску не будет. А вот кровь заговорила. Эх, молодежь! Вот все вы такие: языком больше работяги и ростом не обижены, а старикам в стойкости уступите как раз. Говорится не зря: велик жердяй, да жидок; мал коротыш, да крепыш. Вам бы книжки да девицам грудки тревожить. Иди ночуй у меня, сокровище.

По шоссе шел грузный автобус, и кто-то кричал из него во тьму:

— Квитанцию не забудь, квитанцию!

— Нет, — сказал сын, — не пойду я к тебе. А матери скажи, что повидаюсь. Мать тут не виновата. Уходи, отец, уходи, без тебя обойдусь.

— Коли так, прощай пока. Хлипкие вы ноне. Раз-другой стукни — и дух вон. А нас, было время, не так бивали, и крепости только прибавлялось. Меня полсотни раз безменом колотили, и получился, глянь-ко, толк! Прощай, сердяга!

Сын не подал ему руки. Он услышал, как прошлепал отец по шоссе, как постоял и пошел дальше авто, забрасывая его брызгами. Неустроев поднялся, охая от боли. Висок его горел.

«Да, он готов был меня растерзать. Классового врага в лице сына не помилует, — подумал Неустроев, внутренне улыбаясь. — Какой напор у них, стариков, какая прямота души наедине с самим собою и какая изворотливость на людях! Ведь он, верно, ударник».

Автобус ушел в соцгород, и никого вблизи не было видно. Неустроев сделал рупор из ладони, побежал по шоссе и крикнул в темноту:

— Отец, слово мое крепко, хранись смотри.

Ответа не последовало. Тьма окутала завод. Из-за главной конторы выглядывал край механосборочного цеха — весь из железа и стекла, он был, этот край, светел и весел, — да рядом над кузнечным цехом высилась труба, неукротимая во все часы дня и ночи.

Глава XXIX ЛЕШИЙ

Было такое дело. Ивану намекнули, что к приезду иностранных людей не мешало бы прибрать малость близ соцгорода. Начальник строительства даже так выразился: «Всё торчат еще остатки деревянной Монастырки — неубранные прясла, развалившиеся бани. Срамота! Бани эти торчат как укор нашей нерасторопности. Хоть бы спалили их рабочие…»