Парни

Сокрушенно охая, она удалилась. Пришло утро. Из темных окна стати матовыми. Мозгун только тогда, не раздеваясь, лёг в постель. Проснулся он к вечеру и тотчас позвонил в райком, осведомившись, известно ли там о событиях в коммуне. Ответили, что все это крайне непонятно и для выяснения дела считают возможным опубликовать завтра в газете «показания регистраторши из транспортного отдела, данные которой, возможно, в какой-то степени объясняют исчезновение бригадира лучшей коммуны, ударника Неустроева Константина». Мозгун с нетерпением ждал газету. Все время сидел он дома, а наутро сестра подала ему «Автогигант» в щелочку двери. Верно, на третьей полосе газеты имелся портрет улыбающейся регистраторши. Она рассказывала, что позапрошлую ночь к ней ворвался Неустроев, отобрал у ней деньги, грозил ее убить, причем «глаза его были злые, речи пьяные, говорил он против советской власти» и собирался нарушить ее девическую честь. Но тут подоспела подруга Сиротина и помешала злодеянию. Бандит оскорбил подругу, грозил взорвать завод и убежал «как хищная собака». Сиротина, давно «почему-то к этому бандиту неравнодушная», покинула тоже завод и убежала вслед за ним, оставив письмо на имя Мозгуна. Газета добавляла от себя, что сомневается в достоверности этих сведений, потому что энтузиаст Неустроев до последнего дня слыл незаурядным организатором бригад и проявлял себя как «стопроцентный комсомолец».

Мозгун с ожесточением бросил газету, проворчав:

— Экая галиматья!

Он тут же отправился разыскивать регистраторшу. Он застал ее стоящей перед зеркальцем. Она прихорашивалась в кумачовой косынке, какую носят женделегатки, и прилаживала на грудь знак Автодора, членом которого она стала с сегодняшнего дня. Портрет ее, вырезанный из газеты, был прилеплен мякишем хлеба к стене и очерчен карандашами разных цветов.

Впустив в комнату Мозгуна и не меняя позы, она сказала:

— Здравствуйте, дорогой товарищ. А я вас ждала. Предчувствовала, что придете. Дело касается вашей бригады и, конечно, вашей чести. Какой тяжелый случай!

— Как он грозил взорвать завод? — спросил Мозгун Симочку.

— Всяко грозил, — ответила она. — И так и этак. И словами и кулаками. Уж такой разбойник! Я думала, он порядочный, а он отклоняет и правый и левый. Честное слово!

«Все крикуны, ослы, паяцы наших газет — все они мстят вашему делу безмерным усердием», — пришли ему на память слова Неустроева.

Мозгун спросил со злобой:

— Куда же он уехал?

— Другой завод взрывать. И меня с собой звал. Только я его решительно разагитировала, и он от меня откололся. Я его убеждала, что надо стоять на страже и быть ударником и не загибать, честное слово!.. Я убеждала…

— Ну и что же?

— Не послушался, — ответила она прискорбно. — И ее увез, — вдруг зашептала она, — поверьте мне, она к нему уехала.

Сердце его сжалось, и он спросил ее:

— А когда она уехала?

— Утром сегодня. Все лежала и все думала, уставясь тазами в потолок. Потом вдруг похватала свои манатки — и нет ее. А вам вот оставила книгу, и в ней что-то написано.

Мозгун взял книгу стихов, когда-то им для Сиротиной принесенную. Там был отчеркнут куплет:

Старинная сказка. Но вечно
Останется новой она.
И лучше б на свет не родился
Тот, с кем она сбыться должна.

Стены заплясали в его глазах, и Симочка расплылась в огромное малиновое пятно. Он стремительно вышел.

Глава XXXIX «ВСЕ К ХОРОШЕМУ ОБРАЗУЕТСЯ»

В этот день коммуна «Штурм» потребовала явки Мозгуна на собрание, связанное с исчезновением двух руководов бригад сразу. Толки моментально разрослись, как погребная плесень. Всяко судачили. В отъезд Сиротиной вносили какую-то язвительную подробность, и вдруг укрепился двусмысленный слух о подозрительном ее прошлом… Уж это было вовсе лишнее. Суматоха умов приняла ошарашивающие формы, когда Иван, посланный перед собранием бригадой за Мозгуном, явился к ударникам сам не свой. Расстроенность лишила его внятной речи. Одно только слово и было понятно — что Мозгун «засыпался» и арестован. Ахнули ребята. Разговаривать было не о чем, шуток не стало. Вандервельде уныло глядел на Ивана. Даже Колька Медный оставил свое зачало речей: «Мы народ темный и, конечно, за советскую власть», а прямо крикнул:

— Екона-вона, и кто вредитель и кто не вредитель, сам генерал-судья не разберется.

Молчаливым поднятием рук был избран руководителем обеих бригад, теперь образовавших одну, Иван Переходников.

События множились.

В этот день бригада очищала периферию соцгорода от древних построек Монастырки и в одной из бань нашла окоченелого, примерзшего к стене человека, бородатого, в истасканном чепане. Лицо его было измождено, глаза открыты, они глядели из-под густых ресниц, как пуговицы, руки крестом сложены на груди, волосы заиндевели, на шапку надуло стожок снега.

Иван глянул на труп и вскрикнул:

— Эх, уготовал рай, старина!