— Не тот ли это инвалид, который так разогнался на трассе, что из кабины выдуло канистру воды? Тот, кто час назад чуть не разнес моей спиной стену, а позавчера держал на весу Доджера, пока я менял колесо? А… тот, который на спор перепил троих фермеров по дороге в Джорджтаун, положил на лопатки беднягу в Калифорнии, который — в десятый раз говорю, показалось! — слишком откровенно строил мне глазки, и тот, кто спустился по отвесной стене каньона только потому, что ему так захотелось? Вставай, Барнс, иначе, клянусь, получишь знатную трепку!
Баки часто моргает, откидывает длинную прядь с лица, кадык ходит ходуном под натянутой кожей, а после он улыбается широко, наконец-то впервые легко и солнечно, словно именно такого ответа и ждал, замерев от напряжения и до белых пятен прикусив нижнюю губу. И легкие Стива разворачиваются до предела, давно забытым глубоким, живительным вдохом, разгоняющим кровь и с детства сулящим «парень, ты поживешь еще немного».
Бешено колотящееся сердце успокаивается окончательно где-то близ Эль-Пасо.
— Послушай, — говорит Баки, — еще одно… Одетым ты похож на проповедника какой-то новомодной церкви. Преподобный Роджерс. Ничего не имею против, меня заводит такой контраст, но…
— Слишком выделяюсь, не то что лохматый бродяга из-под моста вроде тебя? — Стив прекрасно понимает, что сейчас произойдет. Деним не такой уж плотный материал, и он сейчас возносит молитву, чтобы Баки вовремя остановился, раздирая ткань на его коленях. Джинсы теперь выглядят так, словно их силой отняли у своры голодных псов, и Баки радостно улыбается, довольный своей работой:
— Вот теперь Мексика.
— Бороду не сбрею. Мексика.