Парниша, открой дверь!

Объяснил мне Старикашка, как назад войти через невидимые с этой стороны двери, и стал я пробовать. Ох, и трудное это дело оказывается! Нужно себе мир тот представить, из какого пришел, и только тогда двери толкать. Два раза я на своей лестничной клетке оказывался, пока не догадался дверь на ключ закрыть и так пробовать. Попал я, наконец, в кают-компанию космического корабля. А троглодиты — никак. Воображение слабовато. Пришлось из кают-компании им окорок в квартиру высовывать и, как кто уцепится, к себе перетаскивать. Пока перетаскивал, они полокорока отглодали, потому как они меня чаще из-за дверей за окорок вытаскивали, чем я их.

В конце-таки концов перетащил. В кают-компании по-прежнему. Он и Она сидят, дифирамбы семнадцатой ноге поют и на нас внимания, естественно, не обращают. Ну, мои троглодитики и разбрелись по кают-компании. Все щупают, нюхают, на зуб пробуют. Зря я их похвалил, что послушные. Что дети малые. И ведь видно, что не первый раз они здесь: пирамидку синтет-пищи как корова языком слизала, все вещи на полу разбросаны, на прикладах многих бластеров следы зубов. В рубку корабля я троглодитов окороком еще заманил, а дальше застопорило. Застыли они перед иллюминатором и глаз не могут оторвать от зрелища охоты за семнадцатиногими. Ухают, подпрыгивают, пальцами тычут. Кино и только! Часа три я их уговаривал, окорок весь скормил, а они — никак. Пока я на пульте управления не нашел кнопку затемнения иллюминатора. Но и потом взмок весь, когда из рубки за кость обглоданную от окорока их в пещеру затаскивал.

В общем, справился я с этим, пот со лба вытер, вернулся в рубку и дверь в> пещеру, как научил Старикашка, за собой стер. А затем уж через кают-компанию мимо дуэта, тянущего бесконечные рулады, вернулся домой.

Захожу в прихожую и чувствую, что в квартире опять неладно. Небось граф какой вторгся, каминные часы свои требовать.

Вхожу в комнату. Лежит мой Старикашка у стеночки, веревкой весь перевязанный, да с кляпом во рту. А на кирпичах вокруг рюкзака сидят давешние хмырь с хмыренышем. Пиво дойчляндовское сосут и охотничьи сосиски мои трескают. Надо понимать, вместо графа с часами каминными явились.

— А это что за хрен с бугра? — спрашивает хмырь.

Не узнает меня, значит, бритого, да в шляпе, да в габардиновом плаще. Зато хмыреныш враз признал. Оштукатурился весь и по карманам зашарил. Что значит, глаз молодой.

Распахиваю я тогда плащик свой габардиновый и бластер вытаскиваю. Тут и хмырь меня признал — челюсть отвалил.

— Засиделись вы, ребята, что-то, — говорю я. — Пив-бар закрывается.

«А чего это, действительно, все день и день?» — как бы параллельно думаю я.

Тут как раз за окном темнеть стало.

— Да-да… — залепетал хмыреныш. — Извините. Пойдем мы…

Похоже, у него при моем появлении крыша поехала.

Ай, нехорошо! — цокаю языком. — А платить кто будет? Он, что ли? — киваю на Старикашку.

— Сейчас, сейчас… — вновь зашарил по карманам хмыреныш.

Нет, точно шарики за ролики у него заскочили.

— Стоп, — говорю. — Это уже мои заботы.

Ставлю их мордами к стенке и обшариваю. И чего у них только нет! Четыре пукалчи — по паре на брата — и все разных систем, три гранаты, наручники, баллончики газовые, кастеты, ножи. Ну, и капусты лимонов на сто. Вываливаю все на пол.

— Пивбар у нас дорогой, — говорю, — можно сказать, для привилегированных. Сами понимаете…

Достаю у хмыреныша последнюю пачку капусты. Гляжу на пол. Приличная сумма получилась.

— Да, хорошо посидели, — говорю. — Зато весело, правда? И будет что вспомнить. А теперь можно и по домам — улюлю, баиньки.

Они было направляются к двери, но я их останавливаю. Знаю я их хмыриную натуру. Небось на лестничной клетке еще пара хмырей ошивается, меня поджидает — иначе, чего бы здесь эти так спокойненько пиво, цедили?

— Парадное у нас закрыто, так что прошу сюда. И распахиваю окно.

— Третий этаж… — балдеет хмырь.

— Ныряй. Тут не глубоко, — предлагаю ему дулом бластера.

Хмырь, кряхтя, влезает на подоконник и сигает вниз. Слышится глухой удар. Жаль, что там земля, а не мостовая.

— Должок с меня за пиво, — говорю хмыренышу и сую ему в карман пятак. Это тебе на трамвай.

И выпроваживаю его вслед за хмырем. Затем закрываю окно и развязываю Старикашку. Сердце у него колотится, глаза на лоб вылезли, сам дрожит весь и сказать ничего не может. Вскрываю ему банку пива, хмыриным ножом нарезаю хлеб и докторскую колбасу.

Выпил он пива, поел. Вижу, лицо розовеет, в глазах живой блеск появляется.

— Оклемался? — спрашиваю.

Кивает головой. Не совсем видно, да размусоливать с ним некогда. Того и гляди, хмыри снова появятся, но уже не вдвоем, а десятком целым, как возле рынка.

— Домой тебе пора, — говорю ему, — в свою реальность.

Он еще быстрее кивает.

— А вы мне грифель вернете? — с надеждой спрашивает.

— Нет, — отрезаю я. — Ты моей рукой дверь в свой мир нарисуешь — и дуй.

— Не могу я без грифеля вернуться, — лепечет Старикаш и чуть не плачет. Мне его сдать нужно…