Пароход идет в Яффу и обратно (Рассказы и повесть)

— В ту пору я получал письма от Гордона все реже и реже. Но когда он поселился на земле и стал колонистом, из Палестины пришел большой пакет. Александр был доволен, весел. Он прислал мне множество снимков. На одном он был изображен за плугом. Весна в Иудее. Он распахивал участок квуцы Явне. Английские башмаки, белые штаны, куртка из овечьей шерсти и войлочная шляпа. Молодая длинноволосая лошадка была запряжена в плуг. Гордон скалил зубы, хвастался загорелым лицом. На другом снимке он мчался верхом в горы. Видимо, они строили дорогу. Двадцать человек стояли, опершись на лопаты. За ними было поле, виноградники, сад, речка, горы. Я разглядел груду белых камней. Вечерний отдых. На снимке — широкий одноэтажный дом. Он крыт черепицей. Двери раскрыты. Колонисты сцепились в хоровод, плясали. Внутренний вид дома. Убранство комнаты Гордона огорчило меня своей нищетой. Голые стены, топчан, половик, стол без скатерти, и только в углу какая-то скульптура, накрытая рогожей. На стене висело охотничье ружье.

«Мы работаем, учимся, поем песни, танцуем» — так писал Гордон.

Это была радость напоказ. Я чувствовал, что его письмо рассчитано на то, чтобы его читали многие, то есть кто еще сомневается и, может быть, о них сожалеет.

— Но затем письма надолго прекратились? — спросил мистер Броун. — Еще бы! — сказал он, не дождавшись ответа. — Эти юноши не понимают, что месяц можно работать с утра до ночи и жить, как попало, и все же жизнь покажется полной счастливого смысла. Но когда становится ясно, что жизнь будет такой всегда, серой и беспросветной, когда один заболеет малярией, а другой затоскует о брошенной службе, где не ломило спину и была возможность каждый день чисто одеваться, читать много книг, и ходить в театры, и спорить о прошлом, о настоящем, о будущем, — об Ахад-Гааме, Шпенглере, о Руппине и Рутенберге, о Трумпельдоре и Жаботинском, о Хаиме Вейцмане и Бялике, о Ницше, Чехове и Леониде Андрееве; когда ясно, что дальше будет не лучше, а хуже, и надо еще бороться за то, чтобы сохранить вот это жалкое положение… тогда на душе совсем иное настроение. А тут еще проклятая непривычка к труду, когда работа, обычная для крестьянина, ложится на плечи горожанину, как каторга… Я часто встречал их в Палестине — гордых юношей с покалеченной жизнью. Некоторые тупеют и забывают понемногу о великой идее, ради которой они приехали сюда, о докторе Герцле и Фридрихе Ницше, и Йегуде бен Галеви, и Леониде Андрееве, грубеет душа, засыпает разум… и назад уж не вернешься. Совсем не такой представлялась им жизнь земледельца на старинной библейской родине. Может быть, я видел среди них и вашего друга? Медре? Надо будет взглянуть на карту, я что-то не помню такого названия… Медре? Явне? Нет, не помню.

— Год молчания, — сказал я, — год и три месяца. Но затем я получил от него письмо с сообщением о небольших событиях в квуце. Он совершил прогулку по горам Иудеи, он давно мечтал ее совершить. Он говорил: я прошел путем Христа — из Галилеи в Иерусалим. Среди описания путешествия были кое-какие намеки, дававшие понять о его настроениях. Я не мог представить себе, какую жизнь они вели у себя в квуце, но чувство единодушия, видимо, покинуло их. Он поругивал Висмонта и тут же хвалил… вообще происхождение делало Ровоама неуязвимым. Ему разрешалось то, чего не позволили бы никому.

Кончалось лето. Колонисты собирали свой урожай. Отяжелели ртутные краски маслин. В последние недели ветер ни разу не пошевелил их склоненных ветвей. С гор сыпалось серое крошево. Наступила пора снимать виноградные гроздья, жать пшеницу.

Гордон и Висмонт были заняты на пшеничном поле. Они возвращались домой за час до наступления темноты. В общем доме было темно, некому было поехать за керосином. Гублер из Литина был поваром. Он готовил на ужин пшеничные лепешки и кислое молоко. В уставе квуцы был пункт о запрещении женитьбы.

— Когда станем на ноги… Еще рано.

Гублер из Литина согласился исполнять женскую работу. Он мыл полы, стирал, стряпал. Измученные работой, колонисты засыпали, еле войдя в дом. Два человека держали ночной караул. Это были новые сторожа пустыни. Гублер назначал дежурства. Караульщики надевали плащи, уходили на край села, прижимали к груди винтовку, вслушивались в темноту.

Когда убрали урожай, Гордон убедил Висмонта отправиться с ним по горам в Иерусалим. Они надели на себя туристские рюкзаки, запаслись консервами и хлебом и, выйдя на речку Курию, начали оттуда свой сорокакилометровый поход.

Иудейские горы сухи, бесплодны. На них нет ни дубов, ни пальм, ни кедров. Они не знали кедров даже тогда, когда хребты Ливана и Антиливана были зелены до самых своих вершин и богаты кедрами. На облысевших вершинах Ливана сейчас осталось шестьдесят кедров. Пять из них — могучие и древние. Они все занумерованы, исцарапаны и замараны надписями на многих языках. На Иудейских горах не расписывались даже англичане-туристы.