Пароль «Dum spiro…»

— Не высовываться! — приказал Степан, а сам боковой улочкой побежал к ограде костела, мы — следом. На какое-то мгновение дуло его автомата высунулось над оградой. Мы даже не расслышали очереди. Только короткий вскрик — и тишина. Черная фигурка вывалилась из колокольни, повисла, зацепившись за что-то. Полчаса спустя, прихватив свой первый трофей — бандеровский пулемет, мы двинулись дальше. Теперь уже во главе с признанным всей группой командиром — Степаном Петровским.

Нам здорово везло в тот суматошный первый день эвакуации. Дважды попадали под бомбежки. «Юнкерсы» пикировали с диким воем: сбрасывали не только бомбы, но и пустые бочки из-под бензина.

На обочине шоссе горели машины, повозки. Мы подобрали трех раненых и, словно заговоренные от осколков и пуль, продолжали путь.

Тут случилось то, на что вся наша группа больше всего надеялась: на восток двигались только беженцы, а встречный поток военных машин, повозок, орудий на полной тяге, пехотинцев заметно усилился. В Золочеве узнали, что наши части перешли в контрнаступление. Тут же нас догнал приказ: эвакуацию приостановить, всем партийным и советским работникам возвратиться во Львов.

Утро 25 июня я встретил в своем кабинете. Мы все ходили именинниками. Как я верил в тот день, что самое страшное позади, что война вот-вот переместится на вражескую территорию.

Львов есть и будет советским. Рассеять панику, восстановить нормальную советскую жизнь — таким был наказ горкома.

Снова открылись магазины, столовые. На улице Сапеги (имени Сталина) по распоряжению гороно развернули ремонт 1-й украинской школы. Начали завозить топливо. Часть школ, правда, пришлось срочно передать госпиталям. 26 июня по моему вызову явились директора этих школ. Среди них был и директор семилетней школы имени Ивана Франко — Снылик. Он считался у нас в активе. На торжественных встречах, митингах от имени львовской интеллигенции часто заверял в любви и преданности народной власти.

Я не очень удивился, когда после короткого совещания Снылик остался в кабинете.

— Евгений Степанович, давно считал вас человеком умным, рассудительным. Может, и мне начать ремонт школы? Немцы нам спасибочко скажут.

Мне это предисловие показалось не очень уместной шуткой. Но Снылик и не думал шутить. Он сказал, что не сегодня-завтра немцы вступят в город. Посоветовал не эвакуироваться.

— Нам такие молодые, энергичные люди нужны. Найдем вам, добродию, укромное местечко на время. Мы с вами люди одной крови. Одна у нас ненька — Украина. Плюньте на Москву. А германцев вам нечего бояться — то нация высокой культуры. Никому их армаду не остановить. Нам с ними по пути…

Все еще казалось: меня разыгрывают, может, испытывают. Но тон, голос Снылика — самоуверенный, наглый — говорили о другом. Я выхватил пистолет. Снылик рассмеялся:

— Что ж это вы, товарищ дорогой, шуток не понимаете?

Не успел глазом моргнуть — Снылика и след простыл. Долго колебался, а потом все-таки позвонил в городской отдел НКВД. Вечером мне сообщили: нет Снылика, словно сквозь землю провалился.

27-го к вечеру город снова залихорадило. Я дневал и ночевал в горисполкоме. Решил на всякий случай прихватить самые необходимые вещи: полотенце, чистую рубашку, бритву. На рассвете наш шофер Яша повез меня домой на Теотинскую, 37. У самого подъезда по машине резанула автоматная очередь. Одна, другая. Мы с Яшей выскочили из машины, бросились в подъезд. На выстрелы уже бежали красноармейцы. Какие-то фигуры выскочили из подвала, бросились бежать. В одной из них я узнал Снылика.

В этот же день немецкие мотоциклисты ворвались на окраину города со стороны Перемышля. Мы успели проскочить на горисполкомовской машине. До самого Тернополя надеялись, что и на этот раз тревога окажется ложной.

…О многострадальные дороги 1941 года! Сколько о вас рассказано, сколько написано… Мне и теперь снится разбомбленный эшелон в Золочеве… Перевернутые вагоны, крики, стоны раненых. Все смешалось, перепуталось. И только одни глаза вижу отчетливо, словно между нами не три с лишним десятилетия, а единый миг. Эти глаза преследовали меня всюду: и в краковской тюрьме, и на Бескидах. Они и сегодня снятся мне — васильковые, смышленые глазенки, сопящий носик, сосущие губы мальчонки и запекшиеся рыжие пятна на груди мертвой матери…

В Тернополе у нас забрали машину. До Волочиска — старой границы — добирались пешком, на попутных подводах. В Подволочиске меня и Яшу Мигердичева приняли за… шпионов. Бойцы из погранотряда нас обезоружили, отобрали документы, повели к командиру. Но… нет худа без добра. Командир во всем разобрался. Приказал накормить. И даже помог устроиться на тендер с углем.

В Киев приехали ночью. Вокзал, обычно веселый, празднично освещенный, стоял сумрачный, темный. Смутно белели газетные полоски на окнах. В затемненном пассажирском зале тускло светили синие лампочки, на скамьях, на полу сидели, лежали, спали эвакуированные, красноармейцы, матросы. Пахло шинелями, махрой, железом, ружейным маслом. На веревках, натянутых между скамьями, сушились пеленки. К счастью, водопровод в эти часы работал.