Пароль «Dum spiro…»

— Все знаю — с обкомом разговор был. Иди в военкомат, в районо — оформляйся. Выезжай в Николаевку. У тебя, Евгений Степанович, задача особая: легализоваться. Врастай, вживайся. И жди. В райкоме больше не показывайся. Нужно будет — сам навещу. Квартиру мы тебе подыскали. Люди верные. Просись к Калюжным — не откажут.

В тот же день мне выдали «белый» билет. Подвели под статью, не помню какую, но выходило, что для строевой службы никак не гожусь.

Вечером я уже был в Николаевке. Начиналась новая жизнь. Занялся ремонтом школы, заготовкой топлива. Присматривался к своим хозяевам, хуторянам. Кривуля слово сдержал. Раза три приезжал ко мне, 1 сентября, как обычно, начались занятия в школе, а через несколько дней Кривуля привез печатную машинку «Ленинград», множительный аппарат, радиоприемник, центнера два бумаги, две большие пачки листовок, отпечатанных в районной типографии, но уже за подписью подпольного райкома.

— Вот твое хозяйство, товарищ член подпольного райкома партии. В составе райкома и Борисенко — директор Петропавловской средней школы № 2. Через него будешь поддерживать с нами связь. Явка — мельница в селе Дмитриевка. Где думаешь устраиваться с типографией?

— У Калюжных.

— Держать все хозяйство в одном месте опасно.

— Уже готов тайничок. Сам смастерил. Место сухое, надежное. Будем хранить там листовки, бумагу.

— Инструкцию помнишь? Конспирация и еще раз конспирация, «пятерки» и «семерки» будущих подпольщиков подбирай не спеша. Присматривайся к людям. Семь раз отмерь… В нашем деле тихий, незаметный человек может оказаться героем, а говорун, любитель речей и клятв — мямлей и предателем. Помни: каждый подпольщик знает только свою группу. Арест «пятерки» ни в коем случае не должен привести к провалу всей организации. Ну, будь здоров. Скоро встретимся.

…На всю жизнь запомнился мне последний день и последний час расставания с советскими войсками. Уставшие лошаденки тянули орудия, телеги, высокие зеленые фуры, санитарные фургоны. Красноармейцы шли и шли, сгибаясь под тяжестью ручных пулеметов, намокших скаток. Ночью движение на несколько часов приостанавливалось. Моросил надоедливый холодный дождь. Люди засыпали, прислонившись к плетню, или просто на обочине дороги.

В доме Калюжных остановились комбат и комиссар. На меня посматривают подозрительно. Через несколько часов приказ: немедленно двигаться на восток.

— Мы — последние, товарищ учитель, — сказал, прощаясь, комиссар. И не без иронии: — Счастливо оставаться.

Как мне хотелось бросить все, уйти с армией. Только к утру успокоился, взял себя в руки.

После отхода наших войск хутор замер в тревожном ожидании. Николаевцы поспешно прятали зерно, вылавливали в поле приблудных лошадей, коров. Откуда-то поползли слухи о падении Ленинграда, о предстоящем параде гитлеровской армии на Красной площади. Дни стали длинными, часы казались днями. Мне не сиделось на месте. Решил наведаться в Веселое — село, где когда-то начинал учительствовать. Хотелось узнать обстановку, восстановить довоенные знакомства, связи. За хутором поймал лошадь, сел верхом и в полдень уже подъезжал к селу. У первой же хаты, словно из-под земли, вырос красноармеец.

— Руки вверх! — и начал меня обыскивать.

Что было дальше — читатель уже знает…

Около двух лет находился я на временно оккупированной врагом Днепропетровщине.

Жизнь дается один раз, и каждый прожитый день, даже минуту нельзя повторить. Они все больше удаляются от тебя, а ты от них. Теперь, когда я пишу эти строки, все отчетливее, с высоты прожитых лет вижу наши просчеты. Да что теперь, еще в разведшколе я не раз ловил себя на странном желании снова хоть на короткое время оказаться в Николаевке или за конторским столом немецкой фирмы «Украйнель». О ней речь впереди. Сколько можно было бы сделать, умей я десятую, сотую долю того, что узнал в разведшколе!

Да, были и потери, и просчеты, но недаром за одного битого двух небитых дают. Многому научили годы подполья. Не теряться, находить выход из, казалось бы, безвыходного положения, распознавать людей, следуя правилу: не все то золото, что блестит.

И верить людям.

Читатель, надеюсь, помнит, чем кончился мой визит к «другу» Перекатову.

После той январской ночи, проведенной в степи в заброшенном комбайне, я пришел, почти приполз на хутор Шевченковский. Там проживал отец моего товарища — учитель-пенсионер Феденко. Добрался к нему на рассвете голодный, усталый, еле живой. Валериан Михайлович встретил меня как родного сына. Обогрел, накормил, снабдил крепким, собственного производства самосадом.