Пароль не нужен

Неожиданность — первая гарантия успеха. Войска ДВР, застигнутые врасплох белыми, дрогнули и покатились назад. Началась паника. Белые наступали стремительно и жестоко. В Токио праздновали победу. Во Владивостоке начались балы и маскарады. В Чите и Хабаровске было введено осадное положение.

Хабаровск. Утро

Слышен тяжелый грохот артиллерийской канонады. Мелко дрожали стекла в окнах постышевской квартиры. По дороге бесконечной лентой брели на запад беженцы.

Павел Петрович, осунувшийся, обросший рыжей щетиной, стоял у окна и молча курил. Жена его собирала нехитрый комиссарский скарб: узелок и чемоданишко с обитыми углами и без замка. В коляске спал младший сын Постышева. Тот, что постарше, тихонько сидел в углу, возле брата, играя в войну. Он собирал из деревянных палочек огромную пушку. А собрав, целился в спящего братишку, рычал: «Б-ба-бах», потом падал навзничь, изображая раненого, шептал тоненьким мальчишеским голоском: «Вперед, вперед! Красные орлы!» — и закрывал глаза — вроде бы «убит». А после начинал цокать — это кавалерия несется, вот все ближе и все ближе она, вот ожил наш убитый командир и стал лихим конником, вот он вскакивает с пола и кричит: «Даешь!»

— Я тебе сейчас шлепка дам, — тихо сказала мать, — разбудишь брата. Дай поспать напоследок.

В дверь легонько постучались.

— Войдите, — сказал Постышев.

— Доброе утро, — кашлянул шофер Ухалов. — Я прибыл.

— Мы на машине? — счастливо закричал сын комиссара.

— Садитесь, — сказал Постышев Ухалову, — сейчас попьем чайку на дорогу.

— Благодарствуйте, Павел Петрович, я уже отпил дома.

— Чай не водка, можно и повторить.

— Так ведь водку — ее тоже не грех повторить.

— Резонно. Садитесь, садитесь.

Ухалов опустился на краешек стула и начал сворачивать цигарку. Жена Павла Петровича разлила чай из самовара в большие пиалы. Пили они молча. Только самовар свистел по-домашнему — уютно и спокойно. А вдали — канонада. И на дороге за окнами — людской плач и конское ржание.

— Ну, я пойду к машине, прогрею, — сказал Ухалов, — спасибо за угощение.

Сынишка Павла Петровича забрался под кровать, и теперь оттуда слышны его команды, грохот «выстрелов» и цокот далеких эскадронов, несущихся на врагов. За столом остались комиссар и его жена. Они долго смотрели друг на друга, молчали, только иногда Постышев осторожно трогал руку жены.

— Дико, — сказал Постышев, — сейчас по всем людским законам мы должны говорить с тобой...

— А нам не надо, потому что все понятно.

— Да.

— Ты сейчас вспоминаешь восемнадцатый год, когда мы шли через сопки от Калмыкова.

— Я не все вспоминаю. Я вспоминаю малинник, где мы спали, и еще как деревья над нами шумели. Вроде бы море рядом слышалось.

— Ты тогда читал Гейне.

— Я помню. «Через лес широкий, зеленью одетый, всадник быстрый скачет, бешено несется...»

— А помнишь, как орал малыш, когда мы проходили пикеты белых?

— Да. У него тогда был сиплый басина.

Сын прервал возню под кроватью и крикнул:

— Какой же я сиплый?!

— Чудак, — улыбнулась грустно мать, — это же лучший комплимент для настоящего мужчины.

— А комплимент — это что такое?

— Вроде подарка.

— Как рыба?

— Какая?

— Которую едят.

— В общем, верно, — сказал Постышев, — очень точная расшифровка слову «комплимент».

— Помнишь, когда мы заблудились в тайге, ты говорил, что нам надо быть всегда вместе, потому что в старости будет мучительно жаль каждой минуты, проведенной врозь.

— Да.

— Ты не думай, я говорю это без умысла.

— Я знаю.

— Я бы мечтала остаться рядом с тобой до конца.

— Знаю.

— У тебя на висках морщинки, как у старухи, комиссар.

— Спасибо.

— Обиделся?

— А ты как думаешь?

Стекла стали дрожать еще сильней и мельче. Жена комиссара подняла из кроватки маленького, одела его, укутала шалью и протянула отцу. Постышев поцеловал сына в лоб, в щеки, потом взял на руки старшего и начал медленно играть с ним в «носы» — закрыв глаза и сморщив лицо.

Ребенку что эвакуация, что победа — все едино, если предстоит поездка на машине. Сын прощался с отцом, играл с ним в «носики», а сам поглядывал в окно на Ухалова, который возился возле автомобиля.

— Пап, — не выдержал мальчик, — мы далеко поедем на машине?

— Ты пойдешь пешком.

— Почему? Машина ведь наша.

— Это тебе кто сказал?

— Я так думаю.

— Это машина не наша, сын, и если ты станешь считать ее нашей, тогда, собственно, зря мы всю эту кашу заваривали.

— Какую кашу?

Постышев погладил сына по лицу:

— Манную.

— А это какая такая манная?

— Белая она.

— Вкусная?

— Очень, — твердо ответил Постышев. — Очень.

— Вкуснее хлеба?

— Вкуснее.

— В восемь раз?

— Да уж не меньше.

Смотрел Постышев на жену, а в глазах у нее были слезы и подбородок дрожал.

Постышев вывел своих на улицу: крики, конское ржание, детский плач. Бегут люди от белых армий на запад, прижимают матери к груди детей, волокут за собой узлы по стылой дороге. В повозках везут раненых, те стонут тихо, а лица у них серые от боли и страха.