Паром

Святыня

Святыня не бывает ложной,
Бывает ложным человек.
С чужой святыней осторожней,
Не верящий святыням век.

Святыня дружбы и семейства,
И чаши, из которой пил.
Или языческое действо.
Как вздох у дедовских могил.

Там молятся дубовой роще.
Здесь со свечой у алтаря.
А где-то рядом разум тощий
Язвит молящегося: — Зря!

Зачем он простирает лапу,
Чтобы ощупать благодать.
Когда тысячелетним табу
Не велено переступать?

Бывает миг! Всего превыше.
Когда душа творит сама.
Под ритуальное затишье,
В смущенной паузе ума.

Но есть и злобная гордыня
Высокий затоптать закон…
Пустыню породит пустыня,
Как скорпиона скорпион.

Благословляю исцеленье
От чревобесия гордынь
Святынею уничтоженья
Уничтожителей святынь.

Душа и ум

Когда теченье наших дум
Душа на истину нацелит,
Тогда велик и малый ум.
Он только медленнее мелет.

Душа есть голова ума,
А ум — его живая ветка.
Но ум порой, сходя с ума,
— Я сам! — кричит, как малолетка.

Своей гордынею объят.
Грозит: — Я мир перелопачу! —
И, как безумный автомат.
Он ставит сам себе задачу.

И постепенно некий крен
Уже довлеет над умами,
Уже с трибун или со стен
Толпа толпе долбит: — Мы сами!

И разрушительный разбег
Однажды мир передраконит.
…Вдруг отрезвевший человек,
Схватившись за голову, стонет.

Сбирая камни, путь тяжел.
Но ум, смирившийся погромщик.
Работает, как честный вол,
Душа — надолго ли? — погонщик.

Памяти Чехова

Он был в гостях и позвонить домой
Хотел. Но странно — в памяти заминка.
А ощущалось это как грустинка.
«Стареем, — он подумал, — боже мой.
При чем тут грусть? Грусть — старая пластинка.
Какой-то дрянью голова забита.
Как редко, кстати, я звоню домой…»
И вдруг припомнил — жизнь его разбита.

Цветы

И я любил свеченье роз,
Бутонов вздернутые пики,
Разбросанные после гроз,
И сжатый аромат гвоздики.

Весна, весна кому не лень
Букеты за городом нижет,
А одуревшая сирень
Сама ломающего лижет.

И в вазах жаркие цветы.
Недолгие дары вокзалов,
Как те хохочущие рты
Над светлой влагою бокалов.

Какие я букеты вез.
Какие девы улыбались!
Но чаши царственные роз
Как в страшном сне вдруг осыпались.

И орхидея на груди.
Слегка сладящая, как дынька…
Скажу, господь не приведи.
Тебя — гниение и линька.

Оплот последней красоты
Там, над альпийскою тропою,
Простые горные цветы,
Устойчивые к скотобою.

Форели