Паровоз из Гонконга

Андрей и Кареглазка встали одновременно и оказались лицом к лицу так близко, что он почувствовал, как пахнет кожа ее шеи. Кареглазка раскованно взглянула Андрею в глаза, и губы ее шевельнулись в усмешке, которую можно было толковать как угодно. Потом она выбралась из кресел и, придерживая локтем свою белую мягкую сумочку на длинном ремне, пошла вслед за матерью по проходу. Такая между ними, должно быть, велась семейная игра: дочку устраивало выгодное сравнение с увядшей мамашей, а та, в свою очередь, полагала, что это сходство освежает ее самое.

«Переодеваться пошли, — решил Андрей и успокоился. — Надевают же латы в поездах дальнего следования».

— Первый раз выезжаете? — спросил Ростислав Ильич, когда Людмила Павловна, дрожа от восторга и нетерпения, опустилась в кресло с ним рядом. — Ясно, первый. Ну, что я могу вам сказать? Будет плохо. То есть очень плохо.

— Климат? — с надеждой спросила Людмила.

Ее терзало подозрение, что в результате всяческих махинаций им, Тюриным, подсунули не ту, не настоящую заграницу. Суровые слова Ростислава Ильича вроде бы подтверждали это подозрение, но оставалась еще надежда на то, что он имеет в виду всего лишь погоды: к плохим погодам щербатовцы были готовы.

— Да нет, климат там приятственный, — ответил Ростислав Ильич, — я бы сказал — курортный.

— Вот видите! — с ревнивым укором сказала Людмила. — Что же тогда?

— Ну, не стану пугать заранее… — уклончиво проговорил Ростислав Ильич. — Увидите все на месте. Одна подробность: мясо завозят раз в месяц, и очередь надо занимать в три часа утра.

— Этим нас не удивишь, — храбро ответила Людмила. — Мы в Щербатове мясными продуктами не избалованы. Зато, когда озера облавливают, нам рыбка перепадает. Не через магазины, конечно, а так, вы меня понимаете. Вдруг начинают вялить в каждом доме, на каждой улице. Значит, беги по своим каналам. Ну, а там, наверно, просто рыбное изобилие? — Океан есть океан.

Лучше бы она не забегала вперед со своим океаном, но уж очень хотелось получить утвердительный ответ.

— Изобилие — сильно сказано, — с удовольствием проговорил Ростислав Ильич. — За два года вкус рыбы я там успел позабыть.

— А что, разве местные не ловят? — не удержавшись, спросил из-за спинки кресла Андрей. — Табу какое-нибудь?

Ростислав Ильич посмотрел на него через плечо.

— Будет лучше, юноша, — дружелюбно сказал он, — если ты станешь говорить не «табу», а «табу». Нет, никакого табу не имеется. Ловят местные жители, но не продают. Сами потребляют. Я как-то на пляже спросил одного рыбака, не продаст ли он мне свой улов. Так, десяток рыбешек в переднике. «Нафинг», — ответил он мне. Знаете, категорически, с пренебрежением: «Н-на-финг!» И прошел мимо.

Эту сцену Андрей отчетливо увидел: белый пляж, зеленые волны — и свирепый рыбак в мокром переднике с ослепительной улыбкой на темном лице.

— Ну, если за ценой не постоять… — с сомнением промолвила; Людмила.

— Все равно не получится, — ответил Ростислав Ильич. — Продавать им невыгодно. Не знаю, как проще объяснить…

— Да понятно! — вновь не утерпев, высунулся Андрей. — Развивающаяся страна. Инфляция. Долги. Стихийные бедствия.

Ростислав Ильич помолчал, то ли выжидая, что Андрей скажет еще, то ли давая ему время осознать дурость уже сказанного.

— Большой у вас мальчик, — проговорил он со странной интонацией насмешливого почтения. — И как только пустили?

Вот это была уже настоящая поклевка. Красно-белый поплавочек дернулся два раза, распуская несерьезные круги, и вдруг его так круто повело на дно, что Андрей даже не успел покраснеть, он просто сомлел, и лоб его покрылся каплями пота. «Все-таки спросил, гад ползучий, — тоскливо подумал он, отворачиваясь к иллюминатору. — Уж если и этот спросил, то все будут спрашивать, все, все. Не убережешься».

«Горькое разочарование…» Вкус этих слов Андрей почувствовал на языке. А он-то, чудак, надеялся, что его стыд, его тайная хворь останется там, в аэропорту, у выхода на летное поле… Не тут-то было, он везет этот свой невидимый горб с собою, в точности как улитка повсюду таскает на себе свою раковину. Но в раковине хоть убежище, а здесь наоборот, даже слова такого в человеческом языке не придумано… Неужели это навек?

Все стало пасмурным и неуютным вокруг, не на что было смотреть, не о чем думать. Надежд на возвращение Кареглазки больше не оставалось. «Ну и черт с нею, — вяло сказал он себе. — Другую придумаем».

Андрей осоловело поглядел в иллюминатор, там было все белым-бело, и веки его стали слипаться.

Сквозь дремоту он все же прислушивался к голосам взрослых. Чувствовалось, что Ростислав Ильич утомился от расспросов: голос его стал металлическим, интонации — раздражительными и даже агрессивными.

— А я вам говорю: в убыточное дело вы ввязались, и ничего, кроме потерь, оно вам не принесет. В профессиональном плане вы, Иван Петрович, отброшены на годы назад, по возвращении вам придется все начинать, как молодому, а заработать на всю жизнь вам все равно не удастся. Просидите вы свои три-четыре года, жить будете впроголодь, на всем экономя… Сколько вам лет, коллега?