Паровоз из Гонконга

Но сегодня Настя ни о чем не спрашивала, просто стояла, прислонившись к брату бочком. В двух шагах от детей бесшумно раздвигались и сдвигались, пропуская пассажиров, автоматические стеклянные двери, технический изыск этот был в те времена новинкою даже в Москве, но дети смотрели на двери равнодушно и тупо — так во всяком случае могло показаться тому, кто неспособен был понять. какой тревогой наполнены их души.

Наконец подкатил долгожданный «универсал», захлопали дверцы, вылезли мужчины: высокий сутулый Иван Петрович и коренастый темнолицый дядя Сережа.

Людмила кинулась к мужу.

— Черти вас за килу тягали! — зашептала она, трепеща от ярости и озираясь. — Вся прямо испсиховалась!

Людмила работала в городской библиотеке и, как она сама говорила, книжной пылью пропиталась насквозь. Однако стоило ей взволноваться — в ней просыпалась простая сельская баба. Она и родом-то была не из города Щербатова, а из рыбацкой деревни Ченцы. Там до сих пор жили ее и Сережины родичи — мелкорослые чернявые люди, в городе их называли нанайцами.

Иван Петрович улыбнулся и, ничего не ответив, принялся открывать заднюю дверцу «универсала». Должно быть, со своим водителем мужчины не поладили, потому что он, отойдя в сторону, демонстративно скрестил на груди руки.

— У, кошкодав, — сказал на него дядя Сережа. — Всю нам дорогу изгадил.

Сережа тоже шоферил: возил на черной «Волге» важного человека, которого с гордой скромностью называл «мой пассажир». Возможно, дядюшка сам же и подпортил дорогу: таксистов он не любил и не делал из этого секрета.

Андрей кинулся на помощь отцу. Радуясь, что все семейство в сборе, и желая, должно быть, показать, что его вклад в общее дело не такой уж пустячный, он принялся усердно ворочать самый тяжелый груз (это был обшитый холстиной ящик почти в человеческий рост), но отец его отстранил.

— Не надо, сынуля, — коротко сказал он без всякой интонации. Вдвоем с дядей Сережей они отнесли ящик к стене, причем дядюшка приседал от тяжести, по темному его лицу ручьями струился пот.

— Старайся, рвись, — промолвила тетя Клава, — кишки-то из ушей выползут. Урод и есть урод.

Андрей, выстраивая чемоданы в ряд, чтобы удобнее было пересчитывать, украдкой на нее оглянулся. Эта толстая, некрасивая женщина была преисполнена такого высокомерия, такой несокрушимой уверенности в своем превосходстве над всеми окружающими, что можно было только дивиться: откуда это у нее? Зачем ей столько? Для самозащиты довольно было бы и сотой части, такое стратегическое высокомерие само нуждалось в защите. Непостижимо, но дядя Сережа, далеко не урод, любовно о ней говорил: «У, с Клашкой мне повезло. А приодень ее — так вообще королева».

— Ос-споди, ну и гамуз, — бормотала Клава, оглядывая багаж, Свихнуться можно. Люди оттуда везут, а эта лапотница туда тащит.

— Сколько разрешено, столько и везем, — благоразумно пропустив мимо ушей «лапотницу», возразила ей Людмила.

Багаж был творением ее рук: посуду, продукты, постельное белье, скатерки и занавески — все она закупала и стаскивала в кучу, как белка, с осени прошлого года. Знающие люди подсказывали: «Не в гости едешь, а в пустое жилье. Ничего там на месте не будет, ни ложки, ни поварешки, обзаводись здесь». Посоветовали захватить и небольшой холодильник: климат в стране назначения мало сказать что горячий, продуктами запасаться надо, как в Щербатове, враз и надолго, холодильник там как найдешь. Именно холодильник «Смоленск» и помешался в ящике, обшитом серой холстиной, по которой размашисто, с завитушками синим фломастером было написано: «Из багажа И. П. Тюрина». «Из багажа» — чтоб не подумали, что в этом ящике и заключается весь багаж.

— Ох, запихали бы вас в самолет поскорее, — тоскливо и злобно сказала Клава. — Нам через весь город обратно тащиться, а уж квартиру загваздали — три дня убирать.

За неделю, проведенную Тюриными в Москве, эта женщина совершенно их допекла. Нет, она помогала в сборах и хлебосольничала усердно, но делала все это с надсадой, скрыть которую никак не могла. Даже крестницу свою Анастасию приваживала к себе с ненавистью, в пику всем остальным. «И детиночка ты болезная, малокровушка ты моя, у одной во всем семействе твоем сердечко у тебя ангельское, и куда ж тебя волокут родители твои ненасытные? Изболелася я вся по тебе, изжалилася! Оставайся ты лучше со мной, со своей мамой-кокой, и не езди ты с ними никуда, ну их совсем!» Делая такую заявку, Клава ничем не рисковала: оставлять с нею болезненную и любимую свою дочку Людмила не собиралась. О чем однажды был разговор — так это насчет Андрея, чтобы закончить ему восьмилетку в Москве, но уж тут тетя Клава дала золовушке решительный отпор. «Да чтоб я хомутину такую на себя наложила — боже меня упаси!» Андрея тетка Клава не любила и, не стесняясь, говорила в его присутствии: «Ну, затаенный, чистый двойник! Он вам еще свой норов явит, обплачетесь!»

— Ладно, пойду узнавать, что и где, — сказал Иван Петрович и, судорожно дернувшись, схватился за нагрудный карман пиджака.

— Что?! Потерял?! — воскликнула Людмила.