Паршивая овца [Мертвецы выходят на берег.Министр и смерть. Паршивая овца]

И тем не менее вы по-прежнему приближались к этому месту с подсознательным страхом и чувством беспокойства. Как бы вы не были нормальны, совершенно невозможно без трепета проходить мимо подобных больниц, где не берут анализов и не делают рентгеновских снимков желудка. Может быть, прежде чем вы успеете открыть рот, вас уже внесут в картотеку, вколют тут же успокоительное, пропишут курс таблеток, который вы никогда не сможете забыть, и оставят сидеть здесь на скамеечках в парке, где не останется ждать ничего другого, как следующего приема пищи.

Учитывая это, я проник в приемное отделение с крайней осторожностью. На цыпочках подошел к дежурной медсестре, похожей на переодетого сержанта инфантерии, или наоборот. У нее были челюсти, как у бронетранспортера, взгляд базуки, а волосы пламенели рыжим огнем.

— Кто вам нужен? — рявкнула она мне навстречу.

— Мне — э-э — нужен Ханс Хауген.

— В каком отделении он лежит?.

— Э-э… Мне сказали, что он — здесь работает. Санитаром.

— Почему же вы не сказали мне об этом сразу?

Я потерянно улыбнулся и сделал извиняющийся жест рукой.

Она ехидно ухмыльнулась.

— Нет причин расстраиваться. Вы ведь не были уверены. — Она повела пальцем вниз по отпечатанному на машинке листу с фамилиями. Наконец палец остановился, и она с неожиданной быстротой начала нажимать кнопки на селекторе внутренней связи. — Хауген сегодня работает?

Селектор проверещал что-то невразумительное.

— К нему пришли. Он может спуститься сейчас в приемный покой?

Маленькая пауза. Затем селектор заверещал по новой.

Дама посмотрела на меня.

— Он сейчас придет.

Я поблагодарил и с поклонами отошел от ее стола. К счастью, она не попросила меня ничего подписать. Если бы она все-таки сделала это, я бы особенно тщательно прочел все написанное в документе, особенно в конце, мелким шрифтом.

Я осмотрелся. Было совершенно очевидно, что реконструкция больницы многое изменила к лучшему. Например, эту ставшую светлой и просторной приемную. Вокруг сновали взад и вперед люди. Я не мог отличить пациентов от пришедших их навестить друзей и родственников, а медперсонал выделялся из толпы только своими белыми халатами.

Ханс Хауген, насвистывая и засунув руки в карманы брюк, спускался по главной лестнице. В его глазах горел огонек, который сразу бы мог сделать его героем в любом дамском романе в розовой обложке. Длинные волосы он стянул на затылке резинкой в хвост, кончик которого был засунут за воротник легкой белой рубашки. Щетину он сбрил, да и вообще сегодня производил более приятное во всех отношениях впечатление, чем в последнюю нашу встречу. Подойдя ко мне вплотную, он перестал свистеть, улыбнулся заимствованной у Джека Николсона улыбкой и спросил, не решил ли я лечь к ним в больницу.

— Нет. Я пришел посмотреть, как ты здесь устроился. Не забыл ли ты застегнуть на все пуговицы свою смирительную рубашку.

Он вновь улыбнулся.

— Мы уже давно не употребляем их. Только в редких случаях, когда приходят фараоны.

— Наверное, для арестантов?

— Нет, для фараонов.

— Ясно. Ты не знаешь, где сейчас Латор?

— Алекс? Нет. А разве он не звонил тебе?

— Я еще не был в офисе. Я случайно видел его вчера днем, но он убежал.

— Убежал?

— Его пытались сбить. Кстати, какая у тебя машина?

Он усмехнулся.

— Не считаешь ли ты…

— Нет.

— Старый мини-автобус. За два километра от него ты уже видишь облако ржавой пыли.

— Это был «форд-скорпио».

— Ну и? — Он вопросительно посмотрел на меня.

— Ты не знаешь, у кого такая машина?

— Нет. Но ведь не считаешь же ты… что кто-то пытался его сбить?

Я кивнул.

— Наверное, несчастный случай. Простое совпадение.

— Ты так думаешь? Послушай, Хауген. Что он, собственно, из себя представляет? Откуда он взялся?

— Алекс? — Пойдем выйдем на свежий воздух. — Он направился к входной двери.

Я последовал за ним. Фрёкен Бисмарк за стойкой проводила нас пристальным взглядом. Тяжелым, как свинец. Я был рад, когда за нами захлопнулась дверь.

На крыльце он вытащил пачку сигарет, предложил мне закурить, спокойно воспринял мой отказ и засунул сигарету в рот, прикурив ее от оранжевой одноразовой зажигалки. Затем закашлялся и глубоко вдохнул то, что называл свежим воздухом.

Шел дождь. Чтобы защитить от дождя сигарету, он прикрыл ее рукой.

— Александр Латор, — сказал он, лукаво улыбаясь. — Я знаю его уже почти… восемь лет.

Я ждал продолжения.

На его лице появилось совершенно необыкновенное выражение, словно он мечтал о чем-то романтическом. Словно он вообще не стоял на ноябрьской лестнице под мерзким дождем, а сидел в солнечном парке английской усадьбы и рассказывал мне о своей первой любви, которую не видел уже много-много лет.

— Я учился в Лондоне. В университете. Он тоже там занимался. У него была крошечная стипендия, которую ему дал какой-то религиозный фонд, специально организованный в его родном городе для обучения чернокожего населения. Он потратил почти все. Ему не давали разрешения на работу, и скорее всего его бы в самом скором времени вынудили уехать домой. Так что это ни в коей мере не был для него милый Лондон.