Партия расстрелянных

Подобная логика заставляла при размышлениях о трагедии, пережитой партией и народом, вращаться в порочном кругу недоумений даже лиц, осознавших преступность сталинского режима. В романе Солженицына «Раковый корпус» старый большевик Шулубин делится мучащими его вопросами: «Скажите, в чём причина чередования этих периодов Истории? В одном и том же народе за какие-нибудь десять лет спадает вся общественная энергия, и импульсы доблести, сменивши знак, становятся импульсами трусости… Ведь как же я смело разгонял в Тамбове эсероменьшевистскую думу, хотя только и было у нас — два пальца в рот и свистеть. Я — участник гражданской войны. Ведь мы же ничуть не берегли свою жизнь! Да мы просто счастливы были отдать её за мировую революцию! Что с нами сделалось? Как же мы могли поддаться?.. Ну хорошо, я — маленький человек, но Надежда Константиновна Крупская? Что ж она — не понимала, не видела? Почему она не возвысила голос? Столько бы стоило одно её выступление для всех нас, даже если б оно обошлось ей в жизнь? Да может быть мы бы все переменились, все уперлись — и дальше бы не пошло? А Орджоникидзе? — ведь это был орёл! — ни Шлиссельбургом, ни каторгой его не взяли — что же удержало его один раз, один раз выступить вслух против Сталина?» [637]

При всей искренности боли, испытываемой Шулубиным, в его рассуждениях содержится немало невольного лукавства — даже перед самим собой. Ему как бы неведомо, что сам он, как и чтимые им люди, постепенно утрачивали своё мужество и принципиальность задолго до 1937 года — в ходе внутрипартийной борьбы, где с самого начала оружием большинства была беспринципность и безжалостность по отношению к своим недавним товарищам.

Зачастую только в лагерях, где люди оказывались вырванными из атмосферы привычного казённого лицемерия и на поверхность выступало глубоко хранимое в тайниках сознания, многие коммунисты отказывались от суждений, долгие годы казавшихся им аксиомами. В этом смысле интересны воспоминания И. Фильштинского о встрече в лагере с «одним из старых каторжан набора тридцатых годов» — Ворониным (фамилия этого человека, как указывает автор, изменена). В двадцатые годы Воронин был парторгом большого ленинградского завода, а затем — секретарём одного из ленинградских райкомов, где вёл непримиримую борьбу с оппозицией (по его словам, он имел в 1928 году специальное задание от обкома: собирать и уничтожать литературу, распространявшуюся троцкистами). Закончил он свою партийную карьеру в Архангельске, куда был направлен для «выкорчёвывания остатков троцкистско-бухаринской оппозиции». На вопрос о причинах своего ареста Воронин отвечал: «Смена опоры… Сталину нужно было убрать всех нас и повсюду насадить преданных ему людей. Это закон революционного процесса. Ведь сказано: „Революцию задумывают мечтатели, осуществляют герои, а плодами её пользуются подлецы“. Наша революция не составляет исключения» [638].

Абстрактные рассуждения Воронина о «законе революционного процесса» столь же неубедительны, как и взволнованные возгласы Шулубина. Куда убедительней выглядят его суждения в споре с более молодым заключённым Ш., которого Фильштинский называет «государственным придурком новой формации, чуждым и даже враждебным былым революционным идеям всеобщего эгалитаризма». Ш., ставший в 1938 году «восходящей звездой на партийном Олимпе», выступал главным обвинителем Воронина как человека, имевшего «связи с троцкистами». Между Ворониным и Ш., арестованным в 1949 году по «ленинградскому делу», часто возникали политические споры.

«— Вы породили целое поколение стяжателей и воров, отступили от наших партийных идеалов,— кричал обычно сдержанный, когда речь шла о политических вопросах, Воронин,— помогли Сталину разгромить старую партийную гвардию, а сами стали омещанившимися чиновниками. Вами движут только корыстные интересы, ради них вы готовы на любую подлость, уничтожали сотни тысяч преданных делу Ленина, обвиняли кого попало в троцкизме.

— А вы что, были святыми, щадили своих противников? — кричал в ответ Ш.— Не громили тех же троцкистов и прочих уклонистов?.. Вы превратили партию и народ в послушное стадо, а теперь кричите о нашем цинизме… Вы утверждаете, что действовали бескорыстно. А разве вы не жили боярами с вашими привилегированными магазинами, когда страна голодала из-за ваших экспериментов? А мы последовали вашему примеру и старались жить послаще» [639].

Конечно, в упреках Воронина много справедливого. Его поколение и впрямь не было заражено вирусом цинизма и корыстолюбия в такой степени, как поколение, пришедшее ему на смену. Но и в рассуждениях Ш. тоже немало истины. Беспощадность людей типа Воронина по отношению к своим товарищам по партии, их пользование «положенными» привилегиями проложили дорогу следующему поколению аппаратчиков, в сознании которых уже ничего большевистского не осталось. Да и сам Воронин видел вину своих палачей лишь в том, что они «обвиняли кого попало в троцкизме». Очевидно, подобно Аксёнову, он считал, что подлинные троцкисты заслуживали своей участи.