Партия расстрелянных

Рассказывая о своих настроениях и переживаниях того времени, Бармин писал: «Противоречивые чувства охватывали меня… Казалось, что, несмотря на эти преступления предавших революцию ренегатов, за ними всё же стоит ещё не разрушенное, хотя и сильно изуродованное и обезображенное здание социализма… Наряду с апатией была готовность разрушить это напряжённое положение и моральное одиночество — поехать на родину, выслушать обвинения… и принять причитающееся за свою „вину“ (т. е. возмущение сталинскими чистками.— В. Р.) наказание… Это казалось всё же яснее и проще, чем мучительный разрыв, катастрофа и крушение смысла всей твоей сознательной жизни. Но события развивались и нарастали с чудовищной быстротой, беспощадно вытесняя эти размышления».

По мере нарастания масштабов кровавой бойни, то, что вначале казалось непонятной жестокостью и безумием, обретало свой социальный и политический смысл. Становилось всё более ясным, что происходит сознательное истребление тысяч людей, принадлежавших к революционному поколению. «Реакционная диктатура, совершая контрреволюционный переворот в политике страны, уничтожила весь тот слой, который не мог служить новым целям. Обманываться больше было нельзя… Отпали сами собой мысли о покорной сдаче себя на бойню, ибо терялся всякий внутренний смысл этого шага, который стал бы лишь моральным оправданием ренегатов и палачей… Убийцы Райсса просчитались. Смерть его не остановит и не запугает. Она лишь подтолкнула» [805].

После приезда в Париж Бармин сразу же связался с редакцией «Бюллетеня оппозиции». В одном из писем Троцкому Л. Эстрин писала: «Бармин знает очень много о целом ряде лиц, упомянутых в процессах. Он был лично близко связан с Гольцманом, Роммом, Пущиным, был вместе с Рыжим (Пятаковым.— В. Р.) в Берлине и т. д.» [806]

Бармин направил заявление в парижскую комиссию по расследованию московских процессов, в котором сообщал о своём разрыве со сталинским режимом. Отмечая, что больше, чем когда-либо, он остаётся верным идеалам, служению которым посвятил свою жизнь, Бармин подчёркивал, что «дальнейшее пребывание на службе у сталинского правительства означало бы для меня худшую деморализацию, сделало бы меня соучастником тех преступлений, которые каждый день совершаются над моим народом… Да поможет мой голос общественному мнению понять, что этот режим отрёкся от социализма и всякой гуманности» [807].

Приступая к работе над воспоминаниями, в которой ему оказывал помощь Седов, Бармин просил передать Троцкому, что хочет узнать его мнение о своих статьях, прежде чем приступит к работе над задуманной им книгой [808]. В гарвардском архиве хранятся несколько десятков страниц воспоминаний Бармина, посланных им Троцкому.

«Когда я перехожу к воспоминаниям,— писал Бармин,— я не могу без чувства тяжёлой боли оглянуться ни на один период прошлого, не могу без содрогания вызвать в моей памяти какой-либо месяц или день моей жизни… Люди, которых я уважал и любил, с которыми я работал многие годы, вызывают в мозгу образы их, убитыми и расстрелянными, лежащими на бетонном полу безжизненными и окровавленными телами» [809].

В воспоминаниях Бармина содержится ряд глубоких обобщений, касающихся объяснения политического смысла сталинской чистки. Он подчёркивал, что при смене правительств и режимов, когда не меняется социальный строй страны, основные кадры армии и дипломатии обычно остаются на своих постах. Так произошло, например, после прихода к власти фашистов в Германии и Италии. Когда же меняется социальная база режима, как это произошло в русской революции 1917 года и в начальный период испанской революции 1936 года, это сопровождается полной сменой военного и дипломатического корпуса. Истребление цвета советских военных и дипломатических кадров выступает выражением коренных сдвигов в социальной структуре общества и власти. «Сохранение людей, связанных своей идеологией и традициями с революционным прошлым, с рабочим движением и большевистской партией, выражавших — хотя бы в слабой степени — интересы рабочего класса, невозможно для режима контрреволюции, меняющего свою социальную базу… Новому режиму нужны новые слуги без „подозрительного“ прошлого, без интернациональных традиций, без всяких принципов, всякого представления о революционном марксизме, люди, всем обязанные только „гениальному вождю“» [810].

Бармин называл плодом невежества и литературных фантазий «все европейские разговоры об особой психологии русского народа, о его каком-то специфическом тяготении к режиму диктатуры. Фашизация отдельных стран Европы показывает, что в этом нет ничего специфически русского» [811].