Партия расстрелянных

В 1937 году Седов жил особенно напряжённой жизнью. Он проводил огромную работу по сбору материалов для комиссии Дьюи, отвечал на сотни писем и встречался с множеством оппозиционеров из разных стран. Ему удалось многое сделать для разоблачения убийц Райсса и для спасения Кривицкого от преследований сталинской агентуры. В последние месяцы своей жизни Седов собирал материалы для составления картотеки зарубежных агентов ГПУ.

В письмах к отцу Седов не раз сообщал, что чувствует за собой неослабную слежку. Эта слежка приобрела особую интенсивность с 1935 года. Она осуществлялась членами группы Эфрона, которые следовали за Седовым буквально по пятам. Помощник Эфрона Смиренский поселился в соседнем с Седовым доме, откуда вёл за ним постоянное наблюдение.

Во время допроса в НКВД Эфрон заявил, что наблюдение за Седовым было поручено завербованному им агенту. После того, как этот агент был замечен Седовым, тот обратился к французской полиции, которая задержала «наблюдателя», допросила его и после допроса отпустила, но поставила его под жёсткий надзор. Поэтому на некоторое время была прекращена всякая связь группы Эфрона со Смиренским [953].

Когда Седов выехал на две недели в приморский городок Антибы (это был его единственный отдых за много лет), Рената Штейнер поселилась в одном с ним пансионе, откуда направляла ежедневные отчёты Эфрону и Смиренскому, находившимся в том же городке. При этом ей было сказано, что Седов — спекулянт оружием, снабжающий им франкистов [954].

Члены группы Эфрона поджидали Седова на вокзале города Мюлуза, куда он собирался выехать для встречи со швейцарским адвокатом, участвовавшим в расследовании московских процессов. Седов избежал гибели в этой ловушке только потому, что накануне намечавшейся поездки заболел и не смог выехать из Парижа. Летом 1937 года охота за Седовым была на время прекращена, потому что террористы были переброшены на организацию убийства Райсса, которое считалось в Москве более неотложным делом.

Друзья Седова не раз писали Троцкому, что его сын подвергается в Париже серьёзной опасности и настаивали на его переезде в Мексику. Признавая такую опасность несомненной, Седов считал Париж слишком важным постом, чтобы его можно было покинуть [955].

В начале 1937 года Седов опубликовал во французском журнале «Confession» статью, в которой заявлял, что обладает отличным здоровьем и не склонен к депрессии и самоубийству. Он предупреждал, что в случае его внезапной смерти виновников надо будет искать в лагере сталинистов [956].

В ноябре 1937 года Зборовский доносил, что Седов, опасаясь внезапного покушения, составил завещание, в котором указал, где хранится его архив [957].

В последнем письме Троцкому, отправленном 4 февраля 1938 года, Седов не сообщал о каких-либо признаках заболевания и рассказывал о своей кипучей деятельности в связи с предстоящим процессом по делу об убийстве Райсса [958].

Болезнь Седова началась 10 февраля. В целях обеспечения его безопасности он не был помещён во французскую больницу, где требовалось предъявить паспорт и тем самым раскрыть его настоящее имя. Его устроили под именем французского инженера Мартэна в частную клинику, принадлежавшую русскому эмигранту.

Жанна Молинье настаивала, чтобы о болезни и местонахождении Седова не сообщалось даже его близким товарищам. Однако, как вскоре стало известно, Зборовский, навещавший больного, «конфиденциально» сообщил об этом некоторым французским троцкистам [959].

Сразу же после помещения в больницу Седову была сделана операция аппендицита, после которой на протяжении четырёх дней наблюдалось явное улучшение его здоровья. Однако на пятую ночь Седов, находясь в состоянии бреда, бродил без всякого присмотра по коридорам больницы. Спустя ещё сутки наступила смерть.

Описывая своё состояние после получения известия о смерти сына, Троцкий замечал: «16 февраля самый чёрный день в нашей личной жизни… Вместе с нашим мальчиком умерло всё, что ещё оставалось молодого в нас самих» [960].

Первые недели после смерти Седова совпали с сообщениями о новом московском процессе. «Мы живём с женой эти дни так же, как жили всегда, только под гнётом самой большой утраты, какую нам пришлось пережить,— писал Троцкий.— …Почта приносит нам каждое утро многочисленные письма сочувствия со всех концов света… Мы читаем телеграммы из Москвы, уточняем детали в статьях… Отдых состоит в воспоминаниях о сыне, жизнь которого так неразрывно была связана с нашей жизнью за последние три десятилетия. Ночь и снова день. Нас поддерживает мысль, что мы продолжаем служить делу, которому служили всю жизнь» [961].

В первом отклике на смерть сына Троцкий писал: «Рана ещё слишком свежа, и мне трудно ещё говорить, как о мёртвом, о Льве Седове, который был мне не только сыном, но и лучшим другом. Но есть один вопрос, на который я обязан откликнуться немедленно: это вопрос о причинах его смерти» [962].