Партия расстрелянных

Фальсификаторской работе Вышинского посильную помощь оказывало множество лиц, использованных для идеологического обоснования процесса.

Показательны в этом отношении воспоминания Е. А. Гнедина, в обязанности которого входило цензурование сообщений присутствовавших на процессе иностранных журналистов. Когда после первых заседаний суда он обнаружил, что зарубежные корреспонденты отмечают явные несуразности в показаниях Бессонова, то поспешил рассказать об этом Вышинскому, который ответил «чисто деловым образом»: «Хорошо, я переговорю с Сергеем Алексеевичем».

Сам Гнедин ощущал непрочность своего положения, потому что он работал первым секретарём посольства СССР в Берлине в 1935—1937 годах, когда Бессонов занимал там должность советника. Бессонов упомянул на процессе о «нелегальной связи» Гнедина с Бухариным и Радеком, хотя добавил, что «Гнедин был робок и ни в чём не участвовал» [232]. Эти слова не вошли в стенограмму процесса, а Гнедин был арестован лишь спустя год, в связи с попыткой фабрикации «дела Литвинова».

Освещение процесса на страницах советской печати было поручено целой когорте журналистов и литераторов. Писатель Авдеенко, работавший в то время в «Правде», вспоминал, что после его обращения к Кольцову с просьбой получить пропуск на процесс, Кольцов посмотрел на него «с какой-то странной тревогой» и доверительно сказал:

— Зря ты туда рвешься. Не ходи!.. Там такое творится — уму непостижимо. Все говорят одно: Военная коллегия, государственный обвинитель, защита, свидетели и сами подсудимые. Странный процесс. Очень странный. Я сбежал оттуда. Не могу прийти в себя от того, что увидел и услышал.

Авдеенко рассказывал, что эти слова Кольцова он слушал «удивлённо, с нарастающим возмущением, хотя всегда доверял ему всей душой» [233]. Впрочем, на следующий день в «Правде» появилась статья «сбежавшего» с процесса Кольцова под названием «Свора кровавых собак» [234].

Брат Кольцова Борис Ефимов свои отклики на процесс публиковал в форме карикатур. На одной из них была изображена двухголовая тварь (одна голова с лицом Троцкого, другая — с лицом Бухарина) со звериными лапами и шерстью, ведомая на поводке рукой со свастикой [235].

После процесса на всех экранах страны демонстрировался фильм «Приговор суда — приговор народа», в котором была запечатлена обвинительная речь Вышинского. В ней Вышинский превзошёл самого себя, доказывая, что вскрытый на процессе заговор был намного более грандиозным, чем те, о которых шла речь на предыдущих процессах, поскольку он объединил многочисленные подпольные группы троцкистов, правых и националистов из всех республик. Обрушивая на подсудимых потоки самой грязной брани, Вышинский называл их «бандой уголовных преступников… которых даже уголовники третируют, как самых падших, самых последних, презренных, самых растленных из растленных» [236].

В последнем слове большинство подсудимых квалифицировали свои преступления почти в тех же выражениях, которые употреблял Вышинский. Рыков подчёркивал, что он «выдал и разоблачил» всех своих бывших единомышленников, «кто сохранился на моей памяти». Он заявлял, что хочет использовать своё последнее слово для того, чтобы «по мере сил повлиять на тех моих бывших сторонников, которые, может быть, до настоящего времени не арестованы и не разоружились и о которых я не знал или запамятовал… Мне бы хотелось, чтобы… они все поняли, что разоружение, даже с риском каких-нибудь лишений или даже арестов, одно только даёт какое-то облегчение» [237]. Иванов упрекал Бухарина в том, что тот «не договаривает здесь всей правды… потому, что он хочет сохранить те остатки враждебных сил, которые ещё прячутся в своих норах» [238]. Тем самым подсудимые недвусмысленно давали понять, что террор не ослабнет после данного процесса.

Розенгольц говорил, что ему хочется в своём «последнем обращении к людям… вспомнить то, что было хорошего в моей жизни, безусловно хорошего», и в этой связи рассказывал о «той огромной поддержке, которую всегда в гражданской войне оказывал мне Сталин». Заявив, что «мы имеем такой подъём в Советском Союзе, какого не имеется нигде в мире», он в подтверждение этого запел песню «Широка страна моя родная» [239].

Раковский говорил о своей личной дружбе с Троцким, продолжавшейся 34 года, и пожаловался суду лишь на то, что требование прокурора о лишении его свободы на 25 лет не сообразовано с «физиологическими пределами обвиняемого, который находится перед вами» [240].