Партизанки

Подойдя к стене, на которой висела семейная, еще довоенная фотография Семенчуков, гитлеровец внимательно стал ее изучать, бросая время от времени цепкие, колючие взгляды на юношу. Но явное сходство во внешности его и хозяйки и снимок, по-видимому, несколько утихомирили его подозрительность.

Обшарив весь дом и забрав все продукты, фашисты вскоре ушли. Опасность, кажется, миновала. Но еще долго после этого Татьяна Васильевна не могла прийти в себя. Ведь жизнь сына только что висела на волоске…

А несколько дней спустя на лесной стоянке нашего отряда неожиданно появились взволнованные, не находящие себе места Семенчуки. Известие, которое они принесли с собой, было страшным: у Жени только что обнаружились признаки развивающейся газовой гангрены. Этого мы больше всего боялись.

— Только операция может спасти его жизнь. И причем немедленная, — невесело заключил Антон Викентьевич.

Раненого срочно перевезли в лагерь. Возле него неотлучно, день и ночь, дежурила мать. Но разве могло это изменить течение страшной болезни? Темные, синеватые пятна медленно, но неотвратимо ползли все выше и выше по искалеченной руке. Лишь немедленная ампутация руки сохраняла еще юноше некоторые шансы на жизнь.

Обсуждая один план спасения Жени за другим, мы, зрело поразмыслив, тотчас же их сами отвергали. Все они были, к сожалению, нереальны.

— Что же делать? Неужели нельзя ничего придумать? Ведь погибнет же сын!

Слышать эти слова, произносимые убитой горем матерью, нам с Евгением Качановым было нелегко. Немой, полный молчаливого укора вопрос невольно читали мы в ее иссушенных бесконечными слезами, глубоко запавших глазах.

И все-таки выход был вскоре найден. Антон Викентьевич после долгих раздумий предложил свой, на редкость рискованный, дерзкий план. Должен сказать, что поначалу он показался нам совершенно невероятным.

— Нужно везти Женю в город, — твердо, словно решив уже для себя окончательно, сказал Семенчук. — Только там, в Бобруйске, его можно еще спасти.

Мы с Качановым непроизвольно переглянулись. В Бобруйск? В самое логово врага?

— Теперь о том, как это сделать, — словно не замечая наших взглядов, продолжал Антон Викентьевич. — В Заволочицах ни в самой деревне, ни в комендатуре никому не известно, что семья наша — целиком партизанская. В этом не сомневайтесь. Все давно уже знают меня как простого доктора, человека тихого и новой властью не обиженного. Одним словом, в доверии я. Так что же, спрашивается, мешает мне сходить в деревню, на разведку? Если повезет, может, и пропуск в город достану!

— А что? — поддержал я старика. — В конце концов это мысль неплохая.

— Татьяна Васильевна, а вы что на это скажете? — Качанов взглянул на мать.

— Я согласна на все, лишь бы не сидеть сложа руки. Только сына я повезу сама.

Понять ее было нетрудно. Разве способна мать покинуть сына в такую страшную минуту?

Ближе к ночи в лагерь вернулся измученный, но тем не менее повеселевший Антон Викентьевич. Как выяснилось, он успел побывать в гитлеровском гарнизоне. Там комендант после долгих уговоров пообещал ему на завтра пропуск в город, для тяжело раненного «лесными бандитами» сына. Однако фашист поставил непременное условие: увидеть перед этим юношу, допросить его. Что ж, иного выхода не было.

Утром, едва рассвело, в лагере прозвучала команда дежурного: «Подъем!» Одеваясь с привычной армейской сноровкой, я, не переставая, думал о том важном и, очевидно, нелегком разговоре, который должен был состояться сегодня между Женей и мной. Всего лишь через несколько часов ему предстояло вместе с матерью отправиться в чрезвычайно рискованную и опасную поездку в оккупированный Бобруйск. И подготовить юношу к этому надо было именно теперь, не откладывая.

Женя лежал неподвижно на своей повозке, стоящей чуть в стороне от партизанских шалашей. Испарина, обильно выступавшая у него на лбу, глубокие, синеватые тени, запавшие вокруг глаз, и плотно, почти до крови закушенные губы — все говорило о том, каких тяжелых, невероятных мучений стоил ему каждый час, каждая минута.

— Как самочувствие, Женя?

— Жарко, товарищ комиссар, — слабым голосом отозвался он.

В лесу между тем было по-утреннему свежо и прохладно.

— Ты Николая Островского «Как закалялась сталь» читал? — спросил я.

— Читал. Очень хорошая книга…

— У нас и теперь немало таких ребят, как Павка Корчагин. Взять хотя бы тебя. Получил в бою ранение, но не раскис, не потерял силы духа. Командование уверено, что ты и впредь будешь держать себя мужественно и сможешь выполнить любой приказ.

— А к чему вы это все сейчас говорите, товарищ комиссар?

— Вот что, друг мой. Не хочу скрывать — рана у тебя сложная. Очень сложная. Рука основательно поражена газовой гангреной. И если мы не примем срочных мер, то может случиться большая беда. Врача в отряде нет, ты сам это знаешь, и помочь тебе, прооперировать руку некому. Поэтому выход остается один — немедленно ехать в Бобруйск, в городскую больницу.