Партизанская быль

Партизаны! Вам мной клятва дана. Держу ее до последнего дня.

Не выпадет счастья на долю мою. Нет сил крылья раскрыть, и тут я умру.»

Они не вернулись

Еще ранней весной сорок второго года, когда только начало припекать солнце и не сошел снег, я пережил очень тяжелый, нелепый случай, отнявший у меня хорошего друга, лишивший весь отряд одного из лучших подрывников. Если бы это произошло в стычке с врагом, у нас оставалось бы по крайней мере то утешение, что погибший выполнил свой долг; что мы были рядом и, так же как и он, подвергались опасности; что, наконец, его жизнь не дешево стоила врагу. Но тут.

Лейтенант Березин получил задание заминировать просеку, ведущую к нашему лагерю. Он был минер армейской выучки, артист своего дела, учитель многих наших партизан. Я вызвался пойти вместе с ним. Не для того, чтобы помочь, а просто — подучиться, еще раз присмотреться к его работе.

Мы весело дошли до места. День был добрый, ясный, работа предстояла нетрудная. Всю дорогу мы вспоминали, как проводили в детстве такие погожие деньки. Березин очень любил ходить на лыжах и сказал, что после войны обязательно займется лыжным спортом.

Пришли на место. Выкопали в снегу ямку. Установили в ней ящик с толом — самодельную мину. Присыпали снегом. Потом Саша привязал белую шелковую нитку от парашютного стропа к взрывателю и веточке. Сделал так, что и опытный сапер ничего не приметит.

Мы отошли в сторону полюбоваться, и я еле нашел место, где лежит мина.

Двинулись в обратный путь. Березин то и дело оборачивался — проверял впечатление. Вдруг говорит:

— Ах, черт! Надо возвращаться. Забыл, понимаешь, одну штуку сделать. Ты погоди, а я пойду исправлю.

Я хотел пойти тоже, но Березин запретил.

— Не мешай. Еще наступишь куда не надо.

Он пошел. Подобрал полы своей шинели, работает. Потом говорит:

— Теперь — класс! — и стал подниматься. Пола шинели свалилась с его колен, упала на ниточку.

В ту же секунду меня сильно подбросило, перед глазами метнулся столб черного дыма с огнем, я потерял сознание.

Когда пришел в себя, Березина нигде не было. Дым заслонил буроватым облачком солнце. Вверху, на ветке, я увидел кусок мокрой шинели.

Бессмысленность случившегося ужаснула меня. В глазах было темно, в голове шумело, сердце стучало часто, грудь стеснило так, что я никак не мог набрать полного вздоха.

Я продолжал оглядываться по сторонам, все чего-то искал. Па дороге еще виднелись следы, только что оставленные нами обоими. Но я был один.

Зачем я отпустил его? Как мог сделаться безучастным свидетелей этого нелепого случая? Было такое чувство, что во всем виноват я. Как теперь возвращаться в лагерь? Как рассказать?

Тогда мне казалось, что если б Березин погиб в бою — мне было б легче смириться с его смертью. Но прошло немного времени, и случились две новые беды разом: мы потеряли храбрых разведчиков — Аркадия Савчука и Петра Романова. Они не вернулись из разведки.

Савчук упал мертвым после того, как уложил одиннадцать фашистов. Романов, отбиваясь от врагов, убил себя последней пулей.

Оба погибли, как герои. Они исполнили свой долг. Но остаться без наших славных друзей было так тяжело, что никакое число убитых ими гитлеровцев не казалось достаточной ценой за их жизни.

Мы часто говорили на эту тему с Иваном Деньгубом, пытались разобраться — какая смерть неизбежна, почетна, какая бессмысленна, нелепа. Память о Березине, Романове и Савчуке была нам одинаково дорога. Правильно ли это? Мы долго искали ответа на свой вопрос, но так и не решили ничего толком. Правда, однажды, кажется, были близки к истине, но Ивана послали па задание. Когда он уходил — попрощался и в раздумье сказал:

— Знаешь, вот я вернусь — поговорим с комиссаром. У нас, может быть, просто не хватает теоретической подготовки, чтобы самим разобраться.

С этого задания Ивана принесли тяжело раненого.

Его окружили врачи, медсестры с бинтами, по никто ничем не мог помочь.

Я рад был бы принять на себя часть его боли. Он словно понимал это. Он смотрел блестящими, расширившимися глазами на друзей, будто искал, за что бы уцепиться, продлить свою жизнь пусть на часок, хоть на минутку. Качал головой, тянул вперед руку. Но страдания обессилили его. Рука упала. Иван почуял неминуемую смерть. Просит: «Пристрелите меня, товарищи! Помогите, — не могу страдать больше. Пристрелите! Все равно не жить мне на свете. Без меня довоюете, дорогие товарищи.»

Но разве мог кто сделать это? Я стоял, глядя на любимого друга. Взял его руку в свою, будто мог передать ему живое тепло, которым мы с ним всегда делились. Сколько раз нас заливало дождем, засыпало снегом, а мы прижимались друг к другу так, что воды между нами не прольешь. Лежали, как родные, от одной матери братья, воевали дружно, как одного отца сыны. На двоих у нас была одна ложка и фляжка. Он — второй номер моего пулемета, и оба мы — разведчики. Поклялись не расставаться после победы — вместе так же дружно работать, как били врага.

И вот я вижу, как лицо Вани начинает бледнеть, в серых глазах его исчезает прежний блеск, они движутся медленно, лениво.