Партизанская быль

А неделю спустя в Ивановку прибыла саперная или строительная часть. Какая точно, никто из нас определить не смог. Нашим разведчикам не удавалось выяснить, что там, в Ивановке, происходит.

Среди оставшихся полицаев мы своих людей не имели. А между тем все эти перемены и прибытие новых частей что-нибудь да означало. Безусловно, перед «специалистами» поставлена какая-то боевая задача. Но какая?

Я долго ломал себе голову над этим, но что можно надумать своей головой, когда требуются точные данные? Правда, наши разведчики, лишенные возможности попасть в этот гарнизон, сумели выяснить кое-что через двух подростков: братишки Саленко крутились с другими ребятами в селе и сообщили нам распорядок дня, часы смены постов и некоторые наблюдения насчет вооружения. Но все это было не то! Зачем посадили сюда «специалистов», мог сказать только кто-нибудь из них самих или чин полиции, да и то лишь из тех, кому многое доверено. На помощь этих лиц мы рассчитывать не могли.

Выкрасть одного из полицаев? Это не представлялось возможным: во-первых, они находились под строжайшим надзором немцев; во-вторых, мало того, что их охраняют люди, сильно пуганые, они сами остерегаются; в-третьих, нам невыгодно было поднимать шум.

Какой бы подобрать ключик к одному из доверенных полицаев, чтобы заставить его в добровольном или принудительном порядке развязать язык?

Вот над чем я думал. А то, как этот ключик подобрался, имеет свою историю.

Прежде всего, рассуждал я, кто такой полицай? Это такой подлец, который, будучи гражданином Советского Союза, пошел в услужение к оккупантам; стал палачом своих земляков; продал народ и Родину; двадцать четыре года ел и пил у стола Советской власти, а потом ей изменил. Полицай, да еще из таких отборных, — это сознательный мерзавец и законченный иуда. Враг.

О тех, кто попадал в полицию, не будучи врагом народа (а в первое время были и такие), сейчас думать не приходилось. В сорок третьем году уже самые растерянные, несознательные и бесхарактерные люди определились: туда или сюда. Часть из них была уже прочно связана с врагами, а другая несла свои запоздалые раскаяния к нам в леса.

Значит, мне оставалось иметь дело с врагом — каким-нибудь одичалым бешеным волком, который кусал своих же братьев и сестер.

Вот насчет братьев и сестер я и задумался. И кое-что мне вспомнилось.

Самое первое воспоминание относилось еще к концу ноября сорок первого года. После гибели Добрянского отряда пятеро голодных и замерзших партизан шли на поиски другого боевого коллектива. Мы пробирались по району, сплошь занятому врагами, боялись подойти к человеческому жилью. Часто ночевали прямо в снегу, под открытым небом. Когда и где найдем своих, — не знали. Нам было плохо.

И кто же приютил и накормил нас однажды на пути? — Жена полицая. Это было в селе Дроздовицах. Женщина, рискуя собой, тайком от мужа, которого она возненавидела, оказала помощь партизанам. Она сказала, что ее отец был первым колхозником на селе, а брат-коммунист, уходя в армию, завещал ей блюсти верность народу, выручать своих людей из беды.

А позже? — продолжал вспоминать я. Уже в соединении у Федорова среди нас был хороший разведчик — Степа Коренок. Брат же Степы служил помощником начальника полиции Гуты Студенецкой. Он жестоко издевался над населением. Жена этого полицая — Ефросинья Коренок была нашей связной. Его племянник — Иван Дубина пришел в лес к партизанам. И когда нам удалось поймать озверелого предателя, родные первые потребовали его казни.

В моей памяти вставали картины одна другой ярче. Вот пришел к нам недавно с маленьким братцем двенадцатилетний Ваня Левченко. Их отец — в армии, а дядя, у которого отец их оставил, пошел в услужение к оккупантам. Мальчики не могли с этим смириться, просили помощи и совета, как отомстить за оскорбление имени фронтовика-отца дяде-полицаю?

Десятки примеров говорили о том, что все полицаи жили в окружении смертельной ненависти и презрения со стороны своих же кровных родных. Немногие родственные узы выдерживали испытание изменой. Это я наблюдал еще в начале войны. Еще сильнее это было видно теперь.

На днях разведчики мне сообщили, каково живется в моем родном селе Машево помощнику начальника полиции Гецевичу. Подозревая в связи с партизанами не только всех односельчан, но и собственную семью, он дошел до подлинного психоза. Не ночевал дома, прятался по чердакам, а в свою хату заходил только поесть, да и то наспех. Сумасшедший, да и только.

Дней пять назад, когда Гецевич пришел домой пообедать, его сынишка Леня собирался идти на речку купаться. Мальчик завернул в платок пару яиц и кусок хлеба. Увидев это, отец вдруг озверел: «Передачу партизанам несешь? — Он швырнул в жену полено: — Ты в моем доме партизана держишь?» Гецевич поставил родного сына к стене и, щелкая затвором винтовки, на глазах у матери угрожал застрелить Леню, если он не сознается. Довел мальчишку до того, что тот начал заикаться. А папаша решил предъявить ультиматум партизанам.

Напившись для храбрости пьяным, он явился к моему дяде — Филиппу Семеновичу Артозееву и сказал: