Партизаны в Бихаче

Что-то дорогое и близкое оставили они в родном краю и теперь, взволнованные и полные легкого трепета, ждут от незнакомого мира открытий чего-то нового, может быть, еще более дорогого и волнующего.

Именно это связывает их сейчас, эта случайная встреча, на которую земляков привела беспокойная молодость.

И вот куда теперь привела нас наша молодость, восторженная, полная великих и смелых планов, готовая бороться и умирать за свободу родины и справедливость!

Сидит за командирским столом, склонившись над военной картой, все тот же красивый, стройный парень, которому очень идет зеленовато-серая военная форма. Где-то впереди, в зимнем тумане, на холмах вокруг реки Саны, находятся его бригады: Первая, Четвертая, Десятая краинская. Я знаю: он их ясно видит на своей карте. Видит и врага — кое-где отчетливо, а кое-где лишь инстинктивно угадывая: вот здесь бы он мог находиться.

Я подхожу к нему на цыпочках, заглядываю через плечо и даю волю своей фантазии:

— Вот здесь нас ждет четническая засада, на этом темном пятне, — говорю я уверенно.

— Нет, Бранко, нет здесь никого, — со вздохом отвечает командир, — тут обрывистый горный гребень, скользкий, покрытый льдом, так что сюда даже коза не заберется.

Потом показывает мне несколько черных точек, похожих на те, что мухи оставляют на стекле, и говорит:

— Вот тут бородачи в деревне жрут сало и глохчут ракию. Ты так хорошо читаешь карту, что, наверное, попал бы им прямо в лапы, как голавль в вершу. Ты когда-нибудь ловил голавлей вершей из ивовых прутьев?

— Еще бы, каждое лето, там, на моей Япре… Гм, насколько я знаю, голавль большим умом не отличается.

На лице Славко только на короткое мгновение мелькнула та прежняя беззаботная детская улыбка, а потом он взглянул на меня покровительственно и грустно, лицо его снова стало усталым и озабоченным от множества забот, от бессонных ночей, от которых так быстро стареют люди.

— Предоставь карту мне, а сам попробуй это… знаешь, напиши «Марш Пятой дивизии». Пусть будет простой и короткий, чтобы наши крестьянские парни могли бы в походе петь его.

А я уже написал и перепечатал этот марш, и связные уже разнесли его по бригадам, только он мне не очень нравился, и поэтому я не показывал его Славко. Бойцы, конечно, будут его петь, и им даже в голову не придет, чье это произведение. Будут думать, что песню сложили сами партизаны.

Марш начинался так:

Пятая дивизия идет в победный бой,
Реет над бойцами знамя со звездой.

К счастью для меня, среди краинских партизан не было литературных критиков. Только потому я и отважился писать стихи, чего вообще всегда остерегался.

В комнате командира стоит широкая крестьянская кровать, вероятно хозяина и его старухи. На ней, конечно, спит командир Славко, тут же примостился и я, как какой-нибудь бездомный или погорелец.

Я еще с вечера залезаю на кровать и устраиваюсь у стенки, а командир остается работать за столом. Поздно ночью, когда меня разбудит канонада, телефон или прибывшие связные, я выглядываю из-под одеяла и вижу, что командир все еще работает при слабом свете керосиновой лампы. Он даже забыл набросить на плечи шинель, хотя снаружи трещит мороз.

Иногда заходит ординарец командира по прозвищу Луян, бесстрашный и хитрый парень с желтыми кошачьими глазами. Он подбрасывает дров в печь, укутывает командира шинелью и, непременно пощекотав мне пятки, исчезает. Черт его знает, злодея, спит ли он когда-нибудь, и если да, то где — этого я так и не смог установить.

Поздно ночью Славко осторожно, чтобы не разбудить меня, ложится на кровать рядом со мной. Уже по одному этому я чувствую, что приобрел в его лице нового защитника.

Еще мальчишкой, деля кровать со своим братом Райко, я привык зимними ночами подпихивать одеяло себе под спину, чтобы было теплее. Ворочаясь во сне, я наматывал одеяло на себя, раскрывая брата.

То же случилось и теперь, когда я спал с командиром Славко. Ночью я ему часто открывал спину, а он был таким уставшим, что даже не замечал этого. Только утром, с трудом поднимаясь и потирая бока, он страдальчески говорил мне:

— Ах ты, душегуб, не усташи, не гитлеровцы и не четники меня доконают, а ты, чертов стихоплет. Опять меня всего ночью раскрыл, а я сколько лет ревматизмом мучаюсь.

Все-таки однажды меня постигло заслуженное наказание. Вместо Славко разболелся я сам.

— Есть все-таки бог на небе! — беззлобно говорит ординарец Луян. — Скипятить тебе чаю?

— Не надо! — с тоской отвечаю я, откинувшись на подушку на нашей со Славко общей кровати, которая теперь целыми днями оккупирована таким нахальным и бесцеремонным захватчиком, как я.

— Может, поешь чего-нибудь? — спрашивает командир.

— Если бы немного меда, — говорю я со страданием в голосе, на что интендант Вачконя, стоявший, у двери, только воздел к потолку руки, словно обращаясь к какой-то всемогущей силе, и возопил голосом праведника, которого сжигают язычники:

— Меда?! Господи, чего от меня еще потребуют в этом доме?! Уже три дня, как у меня нет ни ячменного зернышка для лошадей, а этот еще меда требует!