Парус плаваний и воспоминаний

Петр Дмитриевич чувствовал, что учить радостно лишь тогда, когда и сам учишься. Учиться можно всегда, всюду и у всех: у своих учеников, у их дедов, у жены, у природы — только были бы за всем этим истина, добро, разумность. Вот, собственно, такое чувство жизни и старался сообщить учитель своим ученикам в народной школе. Величавая природа, едва лишь тронутая рукой человека, возвышала и помогала ему. Всюду в природе он находил гармонию, естественность, закономерность и верил, что людям тоже не свойственно мириться с несовершенством.

За сорок километров был телеграф, откуда пришла в Нижне-Камчатск весть о свержении самодержавия.

Как быстро ловит человек слово радости или надежды!

Еще не каждый в лесах и горах отдавал себе отчет в происшедшем, а уже из-за сопок, из тайги, с берегов горных рек и лесных озер на собаках и пешком торопились камчадалы в волостной городок. Тропы проходили через Нижне-Камчатск, и Петр Дмитриевич, останавливая то одного, то другого, спрашивал:

— Ты откуда, друг?

— Со Столбового.

— А вы откуда?

— Мы верхне-камчатские.

— Издалека!

— Не весьма: всего девять дней.

Были тут и рыбаки, и охотники, и оленеводы — все, кто натерпелся от начальства и от жуликоватых иностранцев закупщиков. В глазах этих людей в оленьих унтах и медвежьих шубах Петр Дмитриевич видел радость и нетерпение, и ему хотелось еще больше разжечь в людях эти чувства, и он подсказывал им, сам такой же, как они, нетерпеливый и радостный:

— Глядите — будто праздник!

И ему отвечали согласно:

— Верно говоришь, учитель: едем с разных концов, а все на один и тот же праздник.

Все время хотелось быть на людях — и Калиниченко нередко провожал путников до Петропавловска. Люди, никогда не видавшие рядом трех-четырех домов, завидя поселок с его колокольней и отстроенной недавно водонапорной башней, изумленно спрашивали:

— Что это, учитель?

— Башня для воды. Водокачка.

— А зачем на другой башне котел висит?

— Это, Семен, не котел, а колокол.

— Ай да-ай! А это что, учитель, на воде?

— Пароход, — с улыбкой пояснял Калиниченко.

Петру Дмитриевичу вспоминалось первое впечатление от железнодорожной станции. Там мальчиком удивился он паровозу, здесь у причала дымил пароходик, недавно приписанный к Петропавловскому порту… Городок был оживлен, как никогда. На полянах перед домами-срубами собирались люди, держа речи. Со скамьи, поставленной среди толпы, произнес речь и учитель Петр Дмитриевич. И откуда только брались слова и почему так радостно и легко говорилось? Он сказал о том, что теперь по примеру Петропавловска, где низложен губернатор, надо считать низложенными и волостных старшин, а вместо старшин избрать по волостям революционные комитеты.

Как везде по глухим краям необъятной страны России, здесь тоже камчатский учитель, врач, агроном, зоотехник оказались тою силою, без какой трудно было создать порядок на новых разумных началах. Прежде ограниченное служение народу становилось служением неограниченным, прямым и широким, разносторонним и ярким. Размах перенимался от самого народа — и размах, и действия, и прочность утверждения. В этом всеобщем движении люди мужали и облагораживались. Их усилия вознаграждались щедро.

Что из того, что долгое время не от кого было требовать зарплаты? Что из того, что позже — в двадцатом году, в пору лютой японской интервенции — у берегов Камчатки угрожающе дымили не мирные каботажные пароходики — внушительные многотрубные крейсеры и миноносцы, заносчивые наглые капитаны издавали приказы: «Всякий, кто посягнет на достояние японских граждан, будет наказан немедленно и беспощадно…»

Несмотря на все это, люди, только что вкусившие от революции и уже отторгнутые от нее силой и пространством, не смирялись, не шли на сделки с японскими офицерами, торговцами и промышленниками. Не имели хлеба — питались одной рыбой, не переставали, однако, учить детей, врачевать больных, понемногу насаждать свой хлеб, а главное, верить в революцию и отстаивать дело народа.

В эти годы Петр Дмитриевич был избран секретарем ревкома.

О том, что происходит на Большой земле, к западу от Байкала, еще дальше — за Уралом, в Петрограде и в Москве, тут не знали долгими месяцами, но самое народное из всех учений, учение Ленина о мире, о хлебе, о правах и достоинстве трудящихся — это учение и тут стало понятно раз и навсегда по первому же слову.

В двадцать третьем году разразилось небывалой силы землетрясение.

Небо разорвалось с грохотом и треском скальным, казалось, на части разрывается земля. Люди бежали в ужасе, куда глаза глядят, покидая дом, скотину, огниво, ружье и порох. II долго еще, покуда земля остывала и затихали огнедышащие сопки, камчадалы-лесовики не решались возвращаться в долины, в дома.