Паруса осени

Голос машиниста, привыкший перекрикивать вздохи пара, чересчур громок, и не только для моих ушей. Заметив, как хмурится дед, я прихожу ему на помощь и дёргаю за рукав:

— Деда, а мы не опоздаем?

— Без меня не уедет! — Смеётся машинист, но я начинаю капризничать, хотя обычно с дедом так себя не веду.

По дороге к нашему вагону, дед держит меня за руку и, пряча усмешку за коротко остриженным кустом усов, хвалит:

— Быстро соображаешь… когда надо!

Я едва не рыдаю от нахлынувшей благодарности, хмурюсь, дабы не показать своей слабости, и, подражая бабуле, важно вопрошаю у старухи, что торгует «сэмачкАми»: «Почём стакан с горстью?»

В купе мы грызём проданные за антоновку дички, считаем поля за окном, пока, наконец, Симферопыль, как называют его местные из-за частых пыльных бурь, не пристаёт к перрону белым кораблём.

…Мне не слишком нравится летать, но если придёт охота посетить город детства, то куплю билет на самолёт, ибо дым моего последнего паровоза рассеялся в 1959-м году, вместе с прощальным гудком, в спину удаляющемуся в вечность деду.

Про то не узнать

Косули гавкали, удерживая утро в приличных, назначенных ему свыше пределах. Ветер, гневаясь беспричинно, рвал с неба неровно пристроченные рюши облаков, следом за ним вОрон нарезал из неба новые долгие полоски, дабы было чем заменить оторванное. По всему выходило, — осень, которую никто не ждал, явилась без спросу и уже хозяйничает во всю.

Не замечая её, по лекалу гардин, рассвет рисовал на стене портрет леса, что был обещан ему многократно, но всякий раз некто или нечто мешало свершиться сему.

Безмятежное утро переоделось, предстать солнечному свету, всё в тон: жёлтое, чайное, медовое и много прозрачного. Из последнего — выцветший за лето плат неба, и протёртый на локтях, поношенный, невесомый от того, зелёный сюртук леса.

И вот уже — делается зябко, ни с того, не с сего. Лучи солнца стынут, не успевая засалить яркие ещё лесные поляны. Трава, присев на корточки, тщится пересидеть до весны. Да как не заметить её полных щёк, полукружия бровей и ровного пробора тропинки, чуть наискосок…

Раньше прежнего, недобрым кошачьим взглядом среди травинок сверкает вечерняя роса, а там уж и первая стылая ночь, что принуждает синиц напомнить о себе. Чисто выбритые, бледные их щёки тревожат совесть и пробуждают желание растрясти мошну, для их блага, как для своего.

Едва-едва сошел последний снег, и вот уже вновь поджидать его, выглядывая через оконце… Что ж так-то? Отчего скоро всё… Спешит жизнь, задрав подбородок, не глядя под ноги, а куда торопиться, к кому? Нам про то не узнать.

Тополя

В нашем военном городке был замечательный летний кинотеатр. Мы с мальчишками забирались по вечерам на тополя подле его забора и, затаив дыхание, в двадцатый раз, размазывая грязь по щекам, рыдали над тонущим Чапаем. По ходу дела, плёнка кинокартины пузырилась, покрываясь ожогами от лампы проектора и рвалась, оставляя на виду простынь экрана с заплатой в углу. Киномеханик, откинув голову набок, сжимал беломорину крепкими зубами, чтобы удержать в себе сквернословие, отбраниваясь от насмешников, и преувеличенно неторопливо менял испорченные бобины на годные.

— Сапожник! — Вопили зрители с первых рядов.

— За что деньги плОтим! — Кричали со своих ветвей, как потревоженные ворОны и мы, безбилетники.

Но — кино крутилось своим чередом, и, позабыв обо всём, кроме героя, мы были готовы прямо теперь, сорвавшись птицами с тополей, лететь ему на подмогу.

Несколько лет спустя отца перевели служить в другую часть. Скоро освоившись на новом месте, я обзавёлся товарищами и недругами. Со вторыми я дрался после уроков в овраге за школой, а с первыми ходил по ещё не расчищенным участкам города, отыскивая гильзы, отстрелянные пулемётные ленты, ржавые винтовочные затворы и пробитые насквозь каски. В один из дней, в парке неподалёку от школы начал собираться народ. Мы с ребятами тоже побежали туда, но смогли разглядеть что там случилось, только взобравшись на тополь.

А там… Домовины с погибшими за освобождение города сносили отовсюду. Под охраной воинов с винтовками, они словно плыли по воздуху на плечах солдат. Их устанавливали на ровное дно безразмерного рва рядами, строем, таким же, каким они уходили на фронт. Военный оркестр рыдал безутешно, и с суровым совершенно белым лицом, среди военных потерянно металась одинокая старушка в чёрном. В руках она сжимала венок, дабы положить на братскую могилу, как к ногам сына, которого не дождалась с войны.

Тополя… Они быстро растут и хотя их древесина дрябла да в поделки не идёт, отдают себя без остатка делу, которому служат21. Как люди, лучшие из людей…

Лоза

Листья винограда, те, что больше иной ребячьей головы, схожи с брошенной и заросшей подводным мхом тридакной22. Но то лишь в самом начале осени. Позже они глядятся горстью измятых носовых платков. Лоза до обидного скоро блекнет, теряет жизненные соки и отжатая досуха, замирает, поникшая и обессиленная, в ожидании попутного ветра, дабы бежать прочь с опостылевшего места, хотя бы напоследок.