Паруса осени

В тот час, когда одно лишь пламя горящей свечи, нервно помахивая рыжим лисьим хвостом, отгоняет обступающую со всех сторон темноту, звуки, даже самые обыкновенные, кажутся чужими, настораживают и пугают своею неопределённостью. Быть может, распахнись завеса мрака случайным порывом ветра, будто полой чёрного плаща, было б боязно не так, но в самом деле… в самом деле всё иначе, куда как страшнее.

Стук сердца — эхом поступи в необъятном пространстве, выхода из которого не найти. Скрип двери — предвестник появления кого-то дурного, про которого и поминать-то к ночи не след. И если сон, от которого бежишь напрасно в сопровождении собственного жалкого крика, закончится, стоит лишь рассвету протянуть руки через окошко, дабы похлопать тебя по щекам, то сон жизни, коль скоро ты ввязался в сию игру, станет преследовать по пятам. Со всеми его печалями, две из которых, — конечность и забвение, горше прочих.

Ровно так же, как возле огарка, расположившись подле камина памяти, события прошлого обретают оттенки и свойства, присущие не им. Они тем ярче и отчётливее, чем дольше от них. Лишь беды, измятые временем и размытые многими слезами, словно водами весенних, напитанным половодьем ручьёв, теряют слегка свою силу. Их облик — в отражении испытанного разочарования участью, в обмане, который во всём: в каждой новой судьбе, в пробуждении, в предвкушении, в самой надежде…

… А света всё нет. Мышь догрызает порог и вскоре заполнит дом своим скарбом, втащив его волоком открыто, ни от кого не таясь. Скинет серые от пыли сапоги и разляжется на полу, выставив на обозрение розовые пятки. Ну, так что ж, здесь найдётся место всем, даже нам.

Дым над печной трубой

Отчего, доступное нам в пору детства знание истины, забывается вскоре, и открывается лишь тогда, когда мы примиряемся с собой? И едва то, ранее неосознанное, случившееся как бы помимо нашей воли, начинает выказывать смысл, принимает те, разумеющиеся сами по себе очертания, мы располагаемся в себе поудобнее, как в кресле, дабы обозреть самоё себя и оценив размеры бедствия, предъявить неведомо кому счёт на всё, что показалось нелепым, либо полученными незаслуженно. А сравнив с прочими, не равными, но которые, как водится, — измеримо плоше, непременно возмутиться переносимым возмездием за неведомые грехи.

Позже, когда мы привыкаем к себе, и к недостаткам, кои не преминем вскоре счесть за достоинства, научаемся видеть своё отражение без выражения брезгливости и осуждения, даже начинаем находить в нём нечто эдакое, что заслуживает большего внимания. Но мы нервны, осторожны и неопытны, так что объяснимо долго прячемся за собственным фасадом, ибо тот умысел, что преследует жизнь, имея нас в виду, проясняется не сразу.

Слишком часто, в борьбе с судьбой мы теряем нить, предназначенную нам, путаемся в ней, словно в неводе, и опускаясь на дно, болтаемся там тихонько, вместе с сором. что падает откуда-то сверху, прямо на нас. Хорошо, если мелко, или вскоре прилив и волна вынесет на нужный берег. А коли нет…

…Дым над печной трубой развевается белым шёлковым платком, а небо солит землю обильно кристаллами мелкого снега. Округа уже достаточно холодна, дабы принять на себя уготованное непогодой. Хотя, что считать ненастьем, — вёдро или вьюгу, туман или бриз?

Не как у людей

Снег наметал округу по кругу, так что стала шита она белыми нитками. Всё, что долгим казалось, скрылось скоро под пледом зимы. Следы шагов чудятся серыми пятнами, пока не исчезнут вовсе. Следы деяний… Те, покуда не затеряются совсем, стаивают неровно и нервно, сглаживаются их очертания, скрадывается суть. Дерзновенное, сокрыв под личиной нахальства, выхолащивают под сурдинку метели, так чтобы на страже поставить, для одного лишь виду, евнухом безобидным. И эдак-то, затаённое некогда, выпестованное, падёт от подлости, как от меча.

То, что ранило больно, заметишь не сразу. Под белой шубой на рыбьем меху, всяк спрячет всякое. Надолго ли? Утаённый в вопросе ответ стукнет снежком в окошка, да пропадёт, чиркнув, словно мелком по стеклу.

Снег лёгок, но хитрой своей уловкой — незаметной глазу, сбирать несметные свои войска, гнёт головы непокорных, ломает шеи строптивых. Скрывая худые дела свои под безмятежною личиной, надеется лишь на то, что не спросят с него после. Рады будут, что убрался, наконец. Ну, а покуда — ждут, встречают, гомонят. Видать, забыли — каковский он.

Сыплет с неба конфетти снега. Треплет ветер седой чуб дыма из печной трубы, а свысока, либо отечески… Так со стороны, всё оно, не как в самом деле, бывает, сам себя не поймёшь, а тут, — другое всё. Не как у людей.

Доброго утра

— Який ты дурный!..

— Бабушка?!

Мне снится этот голос или так только… чудится, что подле меня говорит кто-то, пока я сплю? Не знаю. Не уверен.