Паруса в огне

— Доводилось. — Одесса взял гитару, поморщился и сделал вид, что сплюнул. — Чуть не отравился. Три дня таки за поносом в гальюн бегал.

Тем временем техническая комиссия лодку обследовала и неисправность глубиномера установила. И лишний раз подтвердила правильность обычая на нашем подводном флоте. У нас ведь как было заведено? Когда закладывалась новая подлодка, ее будущий экипаж уже приступал на ней к несению службы, строил ее вместе с корабелами. Чтобы каждый узелок на ней знать — как завязывается, как развязывается и как при случае его обрубить можно.

И тут вот что получилось. Один рабочий проверял клапан продувания глубиномера и небрежно его на место поставил, допустил внутрь пузырек воздуха. Вот этот пузырек под давлением и сыграл свою роль, едва стрелку не обломил…

Тут надо добавить. Одесса-папа и Трявога помирились и, под большим секретом, отыскали этого слесаря и от души посчитали ему ребра. Может, и зря. А может, так и надо. Мелочей в нашем подводном деле нет и быть не должно.

А что до «восьминога», я так думаю, что самый страшный спрут в нашем подводном деле — это небрежность и неряшливость в том, что тебе поручено.

…Воображение… Но никакой воображаемый ужас не сравнится с реальными ужасами войны. Я многое повидал, многое пережил. Я видел, как гибнут в огне и в воде люди. Как цепляются они в последней надежде за какой-нибудь обломок или намокший чемодан. Я слышал, как они зовут на помощь. Как беспощадный металл рвет на части человеческие тела…

Все это я пережил. И мнимые страхи, и реальный ужас. Но часами чувствовать над своей головой непроницаемую толщу льда, его непобедимость, холодную беспощадность — поверьте, не намного легче…

Раза три мы еще стукались головой в потолок. Гулко разносились эти беспомощные удары внутри нашей коробки. Пробить лед не удавалось. И дышать было все тяжелее. Мы задыхались… Включили регенерацию, травили воздух из баллонов. Но это мало помогало. Ведь нас было вдвое больше.

Да, нам было тяжело. Физически тяжело. А нашему Командиру? Я видел его в центральном посту. Запавшие глаза, тесно сжатые губы.

Мы были все вместе, а он один. Наверное, никто не бывает так одинок, как командир корабля. Ведь он один решает за всех. И отвечает за всех, за каждую нашу душу. За наш корабль. И не только перед командованием, а и перед своей совестью, честью офицера.

Мы верили своему Командиру. Мы надеялись на него. И надеяться было больше не на кого. Разве что на Бога…

А лодка все шла и шла. В морском безмолвии. В безмолвии нашем. Все затихло. Только пощелкивали приборы, слышались негромкие голоса в центральном посту и на вахтах рулевых. Иногда покашливал Командир, сердито бормотал Боцман. И шептал кому-то в ухо очередную байку неунывающий Одесса. Да не для себя он был неунывающий — для нас. Щедрая душа. Именно в такие минуты по-настоящему узнаешь человека.

Честно говоря, все мы уже были готовы к гибели. К трудной, бесславной и безвестной. Постучимся еще раз в «потолок»… Еще раз попробуем всплыть… А потом замрет дыхание, остановится сердце, закроются глаза… А лодка еще сколько-то пройдет сама собой, пока хватит энергии в аккумуляторах. И у нее тоже остановится сердце, погаснет свет, замрут винты, и лодка тихо опустится на дно. Потому что она живет под водой только тогда, когда движется…

А пока лодка шла. Батареи на исходе. Вернуться назад было уже поздно, энергии засыпающих батарей хватило бы на одну-две мили, не больше.

Командир иногда выходил из центрального поста и обходил отсеки. Никто его ни о чем не спрашивал, только смотрели в его усталые глаза. И он тоже не говорил ни слова. «И царь, и Бог, и воинский начальник».

А что он мог? Не головой же пробивать ледяной панцирь? Но все равно — от него, уставшего и задумчивого, исходило такое спокойствие, что мы все еще ему верили.

…Загремели звонки к всплытию. Лодка ожила, пошла наверх, сильно ударилась рубкой, но вздрогнувший глубиномер вдруг резко кинул свою красную стрелку к нулю глубины.

«Щучка» закачалась на волне. Мирно постукивали в борта обломки льда на взбаламученной воде.

— Перископ! — скомандовал Командир хрипло.

Подняли оба — командирский и зенитный. Огляделись. Вроде все чисто. И на море, и в небе. Еще подвсплыли. Отдраили люки, лодка выдохнула смрадный воздух. Вентиляция заработала. Задохнулись свежим морским ветром. Море было спокойно, будто и не гремит на его просторах жестокая война.

Командир вышел в рубку, как на дачный балкон — подышать яблоневым цветом, полюбоваться березовой рощей. Только глаза у него немного заслезились.

За кормой необозримо растянулось ледовое поле, там остались страхи и тревоги. И гибель жестокая. Впереди, на мягкой зыби ушедшего вдаль шторма, качались незлые голубовато-синеватые обломки льда. Жизнь…

— Вон, видите, товарищ капитан второго ранга? — засуетился Одесса-папа, вытянув вперед руку. — Видите на счастливом берегу банно-прачечный отряд радисток и связисток? У них таки не снежинки на ресницах, а слезы радости на щеках. Дождались-таки, родные мои, своего одесского хлопца.