Пасадена

— Вы делаете скоропалительные выводы.

— Ничего не понимаю. Вы же только сейчас сказали…

Но Черри остановила его, потянула за рукав и показала хорошую примету — на телефонный провод, протянутый между особняком и домом для рабочих, опустился белоголовый орлан.

— Не все потеряно, — загадочно произнесла она.

— Извините…

— Все не так, как кажется.

На обратном пути, ведя машину вдоль берега, Блэквуд много думал об этом разговоре. Он старался понять, что может сделать с мужчиной такое предательство, — ведь, в сущности, в Сан-Квентин своими показаниями его отправила женщина, которую он любил. Наверное, в Брудере бушевала ненависть — сначала он убил Эдмунда, а потом оказался в камере, из крошечного окна которой были лишь немного видны Золотые Ворота. Вообще-то, Блэквуд не стал бы заключать сделку с человеком, имевшим преступное прошлое (раз он уже сделал такую ошибку), но теперь было уже слишком поздно, и Блэквуду хотелось поговорить с самим Брудером. Блэквуд чувствовал, что на миссис Ней как на посредницу ему рассчитывать больше не стоит. Он был уверен, что окончательные условия сделки можно будет определить только после еще одной встречи с Брудером.

Блэквуду только и оставалось сделать этот последний шаг — договориться о сходной цене. Перебирая в памяти то, что ему стало известно, Блэквуд все больше утверждался в мысли, что Брудеру ничего не останется, как предложить ему большую скидку и условия исключительно выгодные для него, Блэквуда. Если уж Блэквуд не сделает этого, тогда этого вообще никто не сумеет. И он ехал по берегу в полной уверенности, что еще до вечера все закончится.

В письме Брудер настоятельно просил Блэквуда о срочной встрече, и, доехав до Приморского Баден-Бадена, Блэквуд чувствовал полную уверенность. В нескольких милях позади на шоссе выходила Королевская дорога. День был холодный, безоблачный; такие дни обычно начинаются и заканчиваются холодным дурацким туманом; по-детски веселый голос радиодиктора читал новости и, казалось, еле сдерживал радость: пал Кёльн: союзники были уже в районе реки Рур; русские вышли на побережье Балтийского моря; последней была менее важная, но любопытная новость: немецкое правительство конфисковало все оставшиеся в Берлине гробы и запретило жителям покупать их. Гробы, бодро читал новости диктор, были признаны особо важным товаром военного назначения. «Правительство рейха объявило, что за попытку осуществить похороны в гробу любой гражданин подлежит расстрелу».

Блэквуд остановился рядом с указателем на ферму и вышел посмотреть, что продает девушка. В корзине шевелились пойманные утром лангусты, и девушка вынула из воды самого маленького, еще живого. Он поднимал свой короткий хвост и шевелил тонкими и длинными усами-антеннами, пока Блэквуд его рассматривал.

— Где же у него клешни?

— У них их нет.

— Вы сами их наловили?

— У меня восемь ловушек на дне океана.

— А побольше нет?

— Только такие, мистер Блэквуд. Живность в океане мельчает.

— Мистер Брудер говорил вам, что я покупаю ранчо Пасадена?

— Он говорил, что купить вы хотите, только у вас нет денег.

Блэквуда неприятно удивило, что Брудер соврал о нем, и соврал девушке, которая явно ничего не понимает в таких вещах. И хотя миссис Ней рассказала ему еще кое-что из истории Пасадены, только сейчас до него дошло, что эта девушка, Зиглинда, родилась на ранчо. «Но почему же она сейчас здесь?» — подумал Блэквуд.

— Вы ведь когда-то жили на ранчо? — спросил Блэквуд.

Зиглинда кивнула.

— Долго?

— Долго.

— Когда вы уехали?

Она не успела ответить, потому что подошел Паломар. Он был все в тех же полосатых штанах с красным шелковым сердечком на нагруднике, только сильно перепачканных — сердечко было в пятнах какой-то черной жидкости.

— Мистер Блэквуд, Брудер прислал меня за вами. Он ждет вас в доме.

— Я скоро приду.

— Он хочет, чтобы вы шли сейчас.

Блэквуду не нравилось, когда ему диктовали, что надо делать. Но он не стал спорить, опасаясь, как бы его дело не сорвалось. Когда он парковал машину во дворе, из дому вышел Брудер. Он сделал жест рукой, приглашая Блэквуда войти, и только у камина, стоя совсем рядом с Брудером, Блэквуд увидел, как тот сдал. Он еще больше похудел, и было ясно, что долго стоять он не может и что его терзают боли в костях и сосудах. Бороду он сбрил, обнажив впалые, как провалы, щеки. Он опустился в кресло-качалку у огня — безобразно растопырив колени и локти, и закачался, глядя на тлеющий пепел и струйку дыма, поднимавшуюся от черных прогоревших бревен. Темный шрам у него на виске заметно подрагивал.

— Может быть, подбросить дров? — предложил Блэквуд.

— Да, было бы очень любезно.

После этого Блэквуд разместился в кресле-качалке напротив, и на плетеном ковре их ноги почти соприкоснулись. Яркое мартовское солнце светило прямо в окна, низкий прилив казался отдаленным и мирным, как человек, спавший в соседней комнате.

— Я успел переброситься парой слов с Зиглиндой. Она мне кое-что рассказала… — начал Блэквуд, чтобы проверить, не дрогнет ли лицо Брудера, но на его лице не шевельнулся даже мускул. — Мистер Брудер, как вы? Принести чего-нибудь?