Пасадена

Его жестокость, перемешанная с нежностью, просто ошеломила ее, так что она не сумела понять, что у него на сердце. Здесь она была слепа; так Эдмунд, вечно теряя очки, не умел разглядеть мир вокруг себя. Она отстранилась от Брудера, попробовала было встать, но тело не слушалось, суставы не повиновались, а головная боль накатывала, точно прилив. Линди очень хотела подняться и уйти, но она осталась на ступенях, рядом с ним. Их разделяло не больше фута, но воздух между ними холодел каменной стеной.

— А я подумала, ты приехал со мной повидаться, — сказала она.

Почему, почему же мы не можем понять, что сердце умеет и любить, и ненавидеть одновременно? Линди и Брудер сидели совсем близко, но их как будто разделял целый океан. Брудер выковывал в себе броню против всяких чувств, и она становилась все прочнее и прочнее. А Линди ощутила острый укол старой любви. Августовское солнце немилосердно грело мрамор и бросало на него сухие тени ветвей умирающих деревьев. Потом в роще раздался звук шагов, и кто-то подошел к мавзолею.

— Линди! — позвал Уиллис.

Его лицо пылало, грудь тяжело поднималась.

— Линди, — повторил он, — пожалуйста, иди сейчас же в дом. Тебя искала Зиглинда, да и я тоже.

Линди встала, подошла к мужу, а когда обернулась, Брудера уже не было.

Потом, стоя с мужем на ступеньках особняка, Линди спросила:

— Зачем тебе всегда себя так вести?

Муж ничего не ответил — он внимательно разглядывал ее, как будто хотел увидеть приколотый к платью листок бумаги, который все ему объяснит. Она смотрела в его тусклые, с золотистыми крапинками глаза и видела перед собой растерянного человека: но она и сама не знала, что делать.

— Я думал, ты обрадовалась, — сказал он.

— Я обрадовалась бы гораздо больше, если бы ты отнесся к мистеру Брудеру как к любому другому моему гостю.

Лицо его изменилось, на виске забилась жилка.

— Ты видишь себя совсем не так, как я тебя вижу, Линди. Даже в зеркале тебе не видно, как пылают у тебя щеки. Ты этого не замечаешь, а я вижу. И он тоже видел.

— Что он видел?

Уиллис хотел было положить свою руку на ее; Линди с трудом отодвинулась.

— Ты его не знаешь, — произнесла она.

— Очень хорошо знаю, Линди. Это как раз ты его не знаешь, — ответил Уиллис и добавил: — Пожалуйста, не встречайся с ним больше.

— Не могу сказать точно, приедет он еще раз или нет, — сказала она, не зная еще, что Брудер не появится в Пасадене много лет, да и потом приедет лишь для того, чтобы запереть здесь все и поскорее сбыть ранчо с рук. Тогда Линди думала, что, может быть, он еще вернется к ней.

— Если ты меня любишь, ты не будешь больше с ним встречаться.

— Если он окажется у двери, вряд ли я сумею ему не открыть.

— Сумеешь.

— Нет, не сумею.

— А я знаю, что ты не откроешь.

Из детской послышался голос Зиглинды — она звала Линди. Девочка плакала, от жары ей хотелось пить, Линди представила, как дочь трет кулачками глаза, а кудряшки на ее голове совсем взмокли от пота.

— Мамочка! — плакала она.

— Дочка! — отозвалась Линди.

Наступали сумерки, желтый свет рисовал контур острых кипарисов вокруг за окном. Уиллис открыл окно, и стало слышно, как лепечет во дворе фонтан-дельфин и гремят медные сковороды на кухне. Зиглинда снова заплакала, Линди взглянула на лестницу и сказала мужу, что ей нужно идти. «Я нужна другим» — вот что прочитал муж на ее лице. Она не хотела, но так вышло, что уже давно ее сердце принадлежало всего нескольким людям. Один раз она решила для себя, что ее полнокровное сердце сумеет вырастить столько ярко-красных цветов любви, что ими можно будет засадить весь мир; любовь эта будет бесконечной, как весна, которая за один апрельский вечер украшает апельсиновые деревья белой шалью цветов; ее хватит на всех. Но это было давно, очень давно.

— Мамочка!

— Да что же она так заходится!

— Мамочка, я пить хочу!

Из комнаты по другую сторону холла раздался гневный голос Пэла: «Лолли, Лолли! Пойди к ней, скажи, пусть замолкнет!»

Дети принялись теперь кричать друг на друга — каждый из своей комнаты.

Линди поднялась по лестнице. Она чувствовала, как муж отдаляется с каждым ее шагом, как от подсвечника, похожего на дерево, тень падает поперек его лица. Она шла медленно, колени подкашивались, поясницу точно жгло огнем, красный жесткий шарик шанкра остро болел, и эта боль определяла ее будущее, и, когда Линди дошла до верха, мимо нее с туго закрученными волосами, шурша юбкой, пронеслась Лолли и крикнула на бегу:

— Бегу, Пэл, бегу, маленький!

4

Но Брудер не вернулся повидаться с Линди: по почте не пришло письма, молчал телефон в нише под лестницей, не звонил у ворот заржавленный звонок. Она спросила Розу, слышала ли та что-нибудь о Брудере. «Да нет; знаю только, что он снял бунгало в "Висте"», — ответила она. Черри сказала, что несколько раз видела его в пригородах Пасадены — на теннисных кортах «Мидуика», в окне булочной, на дневном спектакле в театре Клюна. «Он не всегда один», — прибавила она.

— И с кем же?

— Линди, я ведь говорила тебе, что забросила свое репортерство. То была другая я, другая Черри.