Пасадена

Но сейчас, при всех, Линда никак не могла выйти. Сначала она подумала, что годы войны теперь принадлежат памяти; вот только чьей? Потом она вспомнила о своих лобстерах и поняла, что одного, для Брудера, как раз и не хватит, но угощать его все равно будет нужно, и уже представила, как предложит этому молодому человеку самого большого и скажет что-нибудь глупое вроде: «А вам волосы в глаза не попадают?» — и потом, чтобы выйти из океана, ей нужно попросить отца, брата и гостя, который будет теперь спать на кровати напротив Эдмунда, чтобы они отвернулись и дали ей спокойно одеться. Когда Дитер с Эдмундом поняли наконец, что на ней ничего нет, то развернулись и начали быстро подниматься вверх, к «Гнездовью кондора», повторяя: «Мы вернемся, мы потом вернемся!» Но Брудер смотрел все так же настороженно; он поднял брови, сжал губы и все еще не шел за ними. Ветер хлопал полами его рубашки, он не сразу оставил Линду одну на пляже, уходя, бросил взгляд через плечо. Когда его не стало видно, синяя от холода Линда выбежала из воды, натянула на себя платье и стала сохнуть под нежаркими лучами заходящего солнца; океанская соль застыла на ней коркой и остро поблескивала в темноте, точно кристаллы.

4

Брудеру было лет девятнадцать, а может, двадцать — точный год его рождения никто не знал. Мать оставила его, еще младенца, у дверей Общества попечения о детях в ящике из-под апельсинов, устланном газетами. Имя ему дала директриса общества — миссис Труди Баннинг, пруссачка, вдова с длинным лошадиным лицом. Она вынула его из ящика, подняла к солнцу, поворачивала то так, то этак, удивляясь, до чего он крупный и необычно золотистый, цвета теплого дерева, и тут почтальон принес благоухающее духами письмо от ее брата, Лютера, утонченного поэта, которому всецело принадлежало сердце миссис Баннинг. Держа на руках младенца, она подумала о брате, тут ее осенило, как назвать ребенка, и от неожиданности у нее даже холодок прошел по спине.

Много лет о мальчике ходили сплетни, и миссис Баннинг посчитала нужным рассказать Брудеру о том, что ей было известно и что, по ее разумению, было правдой: «Твоя мать промышляла в гостинице. Сначала она служила горничной в "Раймонде", а когда тот сгорел, перешла в отель "Мэриленд", и там ее застали голой в беседке. А кто был твой отец, даже она сама, наверное, не знала точно. Она, твоя мать, была родом из Масатлана, приехала сюда тайком, мой мальчик, но и этого тебе хватит, чтобы понять, кто ты есть. Да, впрочем, и каким тебе суждено стать…» До самой войны Брудер так и жил в Пасадене, в Обществе попечения, и как только повзрослел и понял, что миссис Баннинг не хочет, чтобы он читал хоть что-нибудь, кроме надписей на ящике для апельсинов, то сразу записался в библиотеку, взял «Похищенного» Стивенсона и принялся читать о мальчиках, которым пришлось гораздо хуже, чем ему. Он созревал очень быстро, черный пушок рано появился на его теле, к двенадцати годам он вымахал под шесть футов, и жители Пасадены нередко видели, как он одиноко шагает в библиотеку, а потом обратно к себе в приют с кипой книг под мышкой. О нем шептались по всему городу: «Оборотень! Чертов сын! Надо же, притворяется, будто читать умеет!» — но Брудер прекрасно знал обо всех этих слухах и сплетнях. Он слышал, что его прозвали Эль Брунито, то есть Черныш, что поговаривают, будто стычка с разносчиком льда случилась совсем не просто так. Он знал, что молодые хрупкие дамы с Колорадо-стрит от испуга становятся белее, чем теннисный свитер, лишь только заметят за собой его длинную тень. Он был уроженцем Пасадены, но в городке жили люди — он знал, что сами себя они называют «стопроцентные», — которые заправляли всеми местными делами, а про него и ему подобных говорили, что они «неизвестно откуда взялись». Потом, в восемнадцатом году, Брудер пошел на войну в составе семнадцатой мотороты первого полка и вернулся с небольшим, с монетку, ожогом на брови. В Калифорнию он приехал с Дитером Стемпом, и по дороге они заключили между собой сделку. Пока добирались, Дитер без устали рассказывал о своей молодости, о своей семье, о своей ферме в «Гнездовье кондора», и поэтому Брудер, который с малых лет уяснил, что гораздо выгоднее слушать, чем говорить, знал все о дочери Дитера, Линде Стемп, когда весной девятнадцатого года оказался в Приморском Баден-Бадене.

«Балованная», — подумал он, когда она недовольно вскрикнула при словах отца, что он не стал менять имя, когда пошел на войну.

— Я вышел из «Гнездовья кондора» и подумал: никакой я не Дэвид. Ну не Дэвид я, и все тут. Я пробовал называться этим именем, только через неделю плюнул и перестал. Я Дитер!

— Так нечестно! — отозвалась Линда на такое вероломство.

Первое время в «Гнездовье кондора» Брудер не раз слышал эти слова.