Пашка из Медвежьего лога

— Об этом я и болею. Дальше-то его побольше потребуется, а где возьмем, ежели так хозяйничать будем? О завтрашнем дне не думаем, В этом деле человек нужен с материнской заботой, с любовью к лесу, А ведь можем, разрази меня гром, можем с любовью… Вон за тем синим хребтом, — старик показал подожком на северо-восток, — делянка другого леспромхоза. Завтра увидишь… Там тоже сплошные вырубки, но делались по-хозяйски: кедрач не тронули, оставили по всей площади сосны-матки для обсеменения, сберегли больше половины молодняка, и сейчас любо посмотреть — что твоя рожь, поднимается хвойный лес. Там люди о будущих стройках думали, а этим главное — план, а после них хоть трава не расти!.. Стар я, а то бы всю свою боль привел в ярость на этих пакостников.

— Конечно, надо было и тут оставить матки-деревья, на вырубках сохранить молодняк, сразу сделать посадку. Это упущение леспромхозов, что и говорить!

— «Упущение»!.. — передразнивает меня старик. — Скажи прямо — преступление! И наука в ответе. Она должна за всем следить, она перед народом в ответе, и особенно за кедрач. А сколько тут было зверя, птицы, ягод! Все пропало! Остались только след, пух да пустое гнездо. Спохватимся — убей меня гром! — спохватимся, а время, — старик дунул на ладони, — улетит.

— Дедушка, не надо волноваться, опять сердце защемит.

— А ты, внучек, слушай и не перебивай. Это тебя больше всех касается. Тебе придется долго наши прорехи латать, ответ держать перед землею и за лес, и за всякую живность. Она спросит… Смотри вон и учись, как не надо делать.

— Опять Пашка виноват, — со всей серьезностью перебивает его парнишка. — В роду считать не умели — я должен за всех арифметику учить; лес порубили — Пашка держи ответ…

— А кому же еще? Ты — законный наследник, твое все это! Сызмальства приучайся беречь природу.

— Вина, Гурьяныч, большая и ученых, и всех нас. Но теперь, кажется, хватились. Нынче и говорят, и пишут об этом много. Скоро все обернется, станет на свое место.

— Говорят, а толк какой?! Уши всем заложило, оглохли.

— Дедушка, успокойся… Пойдемте, уж скоро вечер. — Пашка берет его за руку, помогает встать.

— Говорят, и к боли можно привыкнуть, нет — в могилу ее унесу за лес, за зверя, — говорит старик на ходу.

Гурьяныч торопится, шагает широко, точно хочет поскорее избавиться от тяжелых мыслей, навеянных исчезнувшим лесом.

— Глянь, осинник лезет, места захватывает, значит, не скоро хвойному лесу быть, а кедрачу после пожара совсем не расти тут. Упустили время, разбойники, не оставили молодняк, не посадили что надо… — говорит старик все с той же болью и, не задерживаясь, шагает дальше.

Солнце висит над горизонтом, над белыми весенними облачками причудливых очертаний. От них веет покоем уходящего дня.

Наш путь идет вкось по пустынному склону к равнине, исписанной замысловатыми узорами болот. За ними ельники, прорезанные узкими полосками озер. А дальше синева леса, накинутая на отроги высоких гор. Оттуда бежит непрерывными струями легкий ветерок. Он сушит волосы, пробирается под телогрейку, приятно щекочет тело. В нем холод снегов, и шепот курумов. Вечер быстро надвигается. По ясному небу плывет молчаливый караван казарок.

У холма Гурьяныч останавливается, теребит узловатыми пальцами бороду, что-то вспоминает.

— Кажись, тут глухариный ток был, птицы слеталось тьма. Бывало, утрами как заведут тары-бары на всю округу… Ну да, тут был ток, вот и перышки свежие от глухаря. Видать, наведываются… А тут, глянь, крылом черкнул. — Потом он вдруг спохватывается, смотрит на низкое солнце. — Надо поспешать, а то и в самом деле перелет не захватим… Есть, говоришь, Пашка, захотел? Там, на озерах, пожуем…

— Ногу маленько растер, дедушка, — жалуется тот.

— А ты перемотай пoртнкy, теперь скоро дойдем. Может, жирного селезня добудем — на ночь жирком намажу, — отвечает он на ходу.

Мы прибавляем шагу.

Нас опережают плотные стайки уток и одинокие, видимо, отставшие от своих табунов, болотные птицы. Журавли расклинивают небесную синь. Над ними сдержанно плывут два беркута. Журавли начеку, отклоняются то вправо, то влево, но хищники не отстают — сторожат момент. Так, в напряженном поединке, они и растворяются вдали.

Болота начинаются сразу, как только мы спускаемся к равнине. Гурьяныч ведет нас напрямик к ельнику. Ноги проваливаются в оттаявшую грязь чуть ли не по колено. Долго петляем, обходя рытвины, залитые водою.

— Дьявол попутал, надо бы перелесками — там суше, — сокрушается старик, но не сворачивает, продолжает шлепать по воде уставшими ногами.

У ельника обходим последнее болотце. Наконец-то!..

И вдруг потрясающий гул, беспорядочное хлопанье крыльев, гортанный крик! Мы останавливаемся. Кудряшка поднимает голову. Два старых беркута, вспугнутые нашим появлением, поднимаются в воздух, оставив на земле серый бесформенный холмик.

Мы подходим к нему. Добрые глаза Гурьяныча вспыхивают гневом.

— Сбили, окаянные! — Он угрожающе трясет посохом в сторону удаляющихся хищников.

На твердой земле между кочек лежит растерзанный журавль: бесформенные куски мяса, сломанное крыло, перья…