Пашка из Медвежьего лога

Слышим, и справа зачокал глухарь. Другой запел сбоку. Сзади застонала копалуха... Лес захлебнулся.

-- Шагов с полсотни пройдем, там и подскакивать станем. Ты только, тово, ногами не шаркай... Говорил, спусти штанины поверх голенищ. -- И Гурьяныч подтянул на животе кушак, убрал повыше полы однорядки, бесшумно зашагал меж деревьев.

Я -- за ним. Стараюсь ступать шаг в шаг. Он останавливается -- и я тоже...

Песня не стихает: то уходит от нас, то слышится рядом, и тогда мы со стариком замираем, долго всматриваемся в темные силуэты вершин деревьев. Но глухаря увидеть еще невозможно.

Стоим. Не могу унять стук сердца. Все исчезает, не остается иных ощущений, кроме напряженного ожидания. А мошник поет. Сквозь мрак отступающей ночи, сквозь синие просветы крон, сквозь тишину разливается по всей громаде лесов его зовущий клич...

Он умолкает в короткой передышке и снова бросает в пространство: "Чо-ок, чок, чк-чк-чк..."

-- К нему подскочим, -- слышу шепот.

Гурьяныч подает знак приготовиться. Он выбрасывает вперед шомполку, настороженно ждет. Я делаю то же самое. Пристально слежу за каждым его движением.

В раздутых ноздрях старика, в пристальном взгляде, в спружиненной спине, во всей позе чувствуется крайняя напряженность, сосредоточенность опытного охотника.

Бор оживает, все больше и больше наполняется глухариными песнями. Самцы поют наперебой друг перед другом, спеша насладиться короткой весенней зарею. Отовсюду доносится шум сильных крыльев. Это опоздавшие. Они с треском падают на вершины сосен и с ходу бросают в лесное пространство свой горячий призыв.

Наш глухарь не обрывает "строчки". Мы уже с Гурьянычем подскочили близко к нему. Я его не вижу, но он где-то тут, рядом, в густых ветках старой сосны. Слышу, как в азарте он чертит упругими концами крыльев о сучок, как шелестит, падая на землю, сбитая им кора.

Ищу глазами глухаря в темных кронах сосен, заслоняющих нежный свет зари. Нет, не вижу. Опять тягостная тишина, слитая с мраком. Над нами испуганно зацокала белка и смолкла, будто схваченная кем-то. На "полу" протяжно стонут копалухи. Я все смотрю в густое сплетение вершин -- ищу певца.

Наконец-то вижу его, но не там, куда так напряженно смотрел, а рядом. Вот оно, живое, угольно-черное пятно.

Теперь-то ты мой!

Припадаю щекой к ложу ружья. Медленно поднимаю ствол. Не торопясь подвожу мушку под птицу. Не очень-то видно цель. Ах, что будет, то и будет! Хочу потянуть за гашетку, но в этот миг будто зарница яркая блеснула напротив за чащей -- и оттуда донесся выстрел.

Это было неожиданно, в самый напряженный момент, когда, казалось, ничто не могло помешать нашей удаче.

Мы не сразу понимаем, что случилось.

Обрываются, смолкают песни. Пугливо проносятся по бору стайки дроздов. Глухарь в зеленой гуще крон, обрызганный свинцом, точно прощаясь с родным лесом, еще продолжает стрекотать, но все тише, все реже. Вот он встрепенулся, ожил, гордо поднял голову, черкнул резным краем крыльев о сучок, щелкнул в последний раз и рухнул на землю.

Гурьяныч выводит меня из состояния оцепенения.

-- Сострунить надо было тебя, Пашка! -- кричит он гневно, хватая рукою бороду, точно пытаясь за нее удержать себя на месте. -- Иди-ка сюда, ужо я тебе, безобразник.

Но за чащей, откуда грохнул выстрел, тихо. Ни шагов, ни шорохов. Будто никого там и не было.

-- Пашка, не дури. Айда сюда! -- раздраженно зовет старик парнишку.

Но никого нет. Никто не подбирает глухаря. Еще с минуту ждем. Уже не верится, что был выстрел, что на земле под сосною лежит, распластав крылья, цветистый мошник.

Теперь уже ясно: Пашка удрал.

-- Какое наказание ему придумать? -- Старик потрясает кулаком в воздухе. -- Придешь на табор, ей-богу, соструню, а то и взаправду бабушке пожалуюсь. Она тебе живо пропишет, не по-нашему.

Последние слова меня рассмешили. Видимо, Гурьяныч и сам побаивался бабушку.

Но сейчас не до смеха! Ловко же он выбил у нас буквально из-под носа глухаря! Два -- ноль в его пользу. Не очень-то радостно.

Все больше и больше светлеет. Тает сумрак ночи. Догорают звезды. Где-то у журавлиного болота проблеял бекас и смолк до следующей ночи.

"Чок-чок, чк-чк..." -- преодолев страх, начинает робко ближний глухарь.

Ему уже смелее вторят справа, слева. Песни слышатся звонче, торопливее. Бор оживает. Эхо разносит волнующие звуки по глухим закоулкам леса.

-- Вы, Гурьяныч, берите глухаря и можете возвращаться на стоянку, варите завтрак, а я попробую сшибить вон того, за осинником, что на сосенке токует.

-- Говорил я, он, шельмец, преподнесет нам пилюлю, -- ворчит недовольный старик. -- Носи за него, ишь чего придумал!

Снова послышался выстрел -- и шорох падающей по веткам птицы.

"Третий, -- подумал я. -- Так ведь можно и без единого выстрела остаться". И, даже не взглянув на убитого мошника, торопливо зашагал к осиннику. Какая-то слепая надежда ведет меня все дальше по посветлевшему бору.