Пасьянс судьбы, или Мастер и Лжемаргарита

Теперь о родителях. Начнём с отца, как было принято в анкетах, заполняемых при приёме на работу или учёбу в советские времена. Итак, отец – Виктор Рахмильевич Вейцман, 1903-го года рождения, а вообще-то 1905-го: два года были им специально приписаны. Приписка эта давала формальное право поступить в высшее учебное заведение. Родился отец в Одессе в семье известного экономиста, корифея бухгалтерского учёта Вейцмана Рахмиля Яковлевича. У отца моего по отзывам его друзей были хорошие шансы стать со временем корифеем биологии, хотя бы посмертно, да вот беда – то – рукописи – то, оказывается, горят, несмотря на авторитетное утверждение Мессира Воланда, одного из героев романа «Мастер и Маргарита» Михаила Булгакова. Впрочем, не только горят, но и пропадают, но последнее утверждение к моему покойному отцу, падшему смертью храбрых во время Великой Отечественно войны, никакого отношения не имеет. Это уже «из совсем другой оперы». Возможно, где-нибудь ниже мы коснёмся её. Могут спросить, как получилось, что еврейскому мальчику дали в самом начале прошлого века совсем не еврейское имя. Дали – его мать (бабушка моя), Татьяна Самсоновна, подсуетилась, впрочем, как нетрудно понять, бабушку звали совсем не Татьяной, а Таубой, да и Самсоновной она, понятно, не была, получив при рождении совсем другое имя.

Так вот, на дворе стоял 1905 год. В тот год семья моего деда с отцовской стороны жила в Одессе. (Ну как тут не вспомнить пушкинское: «Итак, я жил тогда в Одессе…») Шла русско-японская война, Россия была охвачена революцией, старые порядки в стране начали трещать по швам. Поначалу предполагалось, что отцу моему дадут имя Авигдор, но бабушка задалась целью дать новорожденному сыну совсем не еврейское имя Виктор. Как мне рассказывали, во исполнение своей цели бабушка отправилась чуть ли не к самому одесскому полицеймейстеру с ходатайством о разрешении дать её новорожденному сыну это имя… В честь грядущей победы русского оружия над японцами. Бабушку в Одессе хорошо знали, и разрешение было ею получено. Да и как не разрешить?! А вдруг именно это имянаречение и окажется той песчинкой, которая склонит чашу весов в войне, идущей на Дальнем Востоке, в пользу Российской империи. Увы, песчинка не сработала, а имя Виктор его носителям в моей семье ничего хорошего не принесло.

Теперь о матери, Цецилии Адольфовне Субботовской, родившейся 2 марта 1913 года в украинском местечке Смела, что где-то под Черкассами. Подозреваю, впрочем, что моя мама была записана первоначально не Цецилией Адольфовной, а Ципорой Юдовной или Юдковной, но вскоре в России произошла революция, и в своём первом советском паспорте моя родительница уже фигурировала как Цецилия Адольфовна. Подобного рода метаморфозы, связанные с именами и отчествами у российских (и советских) евреев, были в порядке вещей.

Да, бабушку Таню в Одессе – маме начала прошлого века хорошо знали, а вот я совершенно её не запомнил – мне было 4 года, когда она умерла в 1940-ом. К моменту бабушкиной кончины я уже года полтора жил в доме на Курбатовском и, судя по всему, нечасто бывал на Харитоньевском. А вот о деде Иуде, мамином отце, кое-какие воспоминания у меня всё же остались. Это значит, что в гостях у родителей мамы, живших на Разгуляе, я бывал после переезда на новую квартиру чаще, чем в гостях у бабушки Тани, или, если угодно, Таубы.

Помню, как деду ставили пиявки на затылок – старик страдал гипертонией. Она его и доконала в эвакуации, в Бугульме. То ли в самом конце 1941 года, то ли в самом начале 1942-го. Кто тогда думал о каких-то там медицинских пиявках? Не до Дуремаров было.

В памяти моей остался также поход с дедушкой Иудой на спортивный праздник, состоявшийся на каком – то стадионе. Впрочем, у меня в памяти застрял лишь один его фрагмент, связанный с самым концом спортивного мероприятия, когда стройные ряды физкультурников вдруг распались, и они разбежались по всему футбольному полю. А вот о мороженом, которое дедушка купил мне на стадионе, я не помню ничего. Как я узнал впоследствии, родители мои выразили дедушке своё неудовольствие по этому поводу – из-за этого холодного лакомства я мог серьёзно простудиться. К счастью, этого не случилось.

Как видите, уже начало моей «анкетной» биографии прямо указывает на мою принадлежность к еврейскому мещанству, если, конечно, оперировать понятиями дореволюционной России. Если же взять на вооружение понятия советской эпохи, то мои родители принадлежали к трудовой интеллигенции или, если угодно, к социальной группе, именуемой «служащие». Как кому нравится.

Если далее придерживаться этой же бюрократической формалистики, неразбавленной кое-какими автобиографическими фактами, то получится примерно так:

1944–1954: школа;

1954–1959: Московский (ныне Красноярский) институт цветных металлов и золота имени М. И. Калинина и т. д., и т. п.