Пасха Красная

А воздух звенит от благовеста, и славят Христа звонари — инок Трофим, инок Ферапонт и иеродиакон Лаврентий. Инок Трофим ликует и сияет в нестерпимой, кажется, радости, а у инока Ферапонта улыбка застенчивая. Перед Пасхой у него, кажется, болел глаз, и на веке остался след зеленки. Клобук на этот раз не надвинут на глаза, а потому видно, какое у него по-детски открытое хорошее лицо и огромные глаза.

А потом праздник выплескивается в город. Был у оптинских прихожан в те годы обычай — уезжать из Оптиной с пением. Народ по деревням тут голосистый, и шли из Оптиной в город автобусы, где пели и пели, не уставая: „Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!“

„Пасха едет“, — говорили по этому поводу в городе, радуясь новому обычаю — петь всенародно на Пасху. И если вечер Страстной Субботы омрачался, случалось, пьяными драками, то сама Пасха в Козельске и деревнях протекала всегда удивительно мирно — все нарядные, чинные, мужчины в белых рубашках. Все ходят друг к другу христосоваться, и даже речь в этот день обретает особое благочиние — в Пасху нельзя сказать грубого слова или обидеть кого. Пасха — святой день».

«Братиков убили!»

Вспоминается, как вернувшись домой на рассвете, сели разговляться за праздничный стол, и понеслась душа в рай: позади пост — редькин хвост, а ныне пир на весь мир. «Пасха красная! Пасха!» — пели мы от души. И даже не обратили внимания, когда старушка-паломница Александра Яковлевна постучала в окно, спросив: «Не знаете, что в Оптиной случилось? Говорят, священника убили». Отмахнулись, не поверив, — да разве в Пасху убивают? Это выдумки все! И снова ели и пели.

Пение оборвалось разом от какой-то звенящей тишины в ушах. Почему молчит Оптина и не слышно колоколов? Воздух в эту пору гудит от благовеста.

Бросились на улицу, всматриваясь в монастырь за рекой — в рассветном тумане белела немая Оптина. И эта мертвая тишина была знаком такой беды, что бросились к телефону звонить в монастырь и обомлели, услышав: «В связи с убийством и работой следствия, — сказал сухой милицейский голос, — информации не даем».

Как мы бежали в монастырь! И огненными знаками вставало в памяти читанное накануне — смерть никогда не похитит мужа, стремящегося к совершенству, но забирает праведника, когда он ГОТОВ. Кто убит нынче в Оптиной? Кто ГОТОВ? Смерть забрала лучших — это ясно. Кого? Вот и бежали, ослепнув от слез и взывая в ужасе: «Господи, не забирай от нас нашего старца! Матерь Божия, спаси моего духовного отца!» Как ни странно, но в этих молитвах среди имен подвижников не были помянуты ни о. Василий, ни о. Ферапонт, ни о. Трофим. Они были хорошие и любимые, но, как казалось тогда, обыкновенные.

Рассказывает иеромонах Михаил:«В шесть часов утра в скиту началась литургия, и я обратил внимание, что почему-то задерживается о. Василий — он должен был исповедовать. Вдруг в алтарь даже не вошел, а как-то вполз по стенке послушник Евгений и говорит: „Батюшка, помяните новопреставленных убиенных иноков Трофима и Ферапонта. И помолитесь о здравии иеромонаха Василия. Он тяжело ранен“.

Имена были знакомые, но у меня и в мыслях не было, что это могло случиться в Оптиной. Наверное, думаю, это где-то на Синае. И спрашиваю Евгения: „А какого они монастыря?“ — „Нашего“, — ответил он.

Вдруг вижу, что иеродиакон Иларион, закачавшись, падает, кажется, на жертвенник. Я успел подхватить его и трясу за плечи: „Возьми себя в руки. Выходи на ектинъю“. А он захлебнулся от слез и слова вымолвить не может».

Вместо о. Илариона на амвон вышел иеродиакон Рафаил и каким-то не своим голосом, без распева по-диаконски возгласил ектинью: «А еще помолимся о упокоении новопреставленных убиенных братии наших иноках Трофиме и Ферапонте». КА-АК?! Умирающего о. Василия везли в это время на «скорой» в больницу. Но рана была смертельной, и вскоре в скит прибежал вестник: «Отец Василий тоже убит!» Храм плакал, переживая смерть двух иноков, а иеродиакон Иларион с залитым слезами лицом возглашал уже новую ектинью: «А еще помолимся о новопреставленном убиенном иеромонахе Василии».

КА-АК?!

Даже годы спустя пережить это трудно — залитая кровью Оптина и срывающийся от слез крик молодого послушника Алексея: «Братиков убили! Братиков!..»