Пасхальные рассказы о любви. Произведения русских писателей

— Лиза… Лиза… Травка моя неразумная… Разве я ради любви хотела? Разве можно тебя… ради любви? Ради любви — любить, хранить тебя. Плоть говорила, неразумная, поганая. Прости, Лиза. Не оттого, что грех, — не могу, а оттого, что любовь во мне к Нему, ко всему, что от Него, — не могу.

Серафима плакала все тише, не отнимая от своей шеи нежных Лизиных рук. И Лиза успокоилась понемногу, и так и заснула, и сейчас же стала красивой и тихой, как весенние снега и светлое небо над ними. А Серафима до утра не спала, все лежала, не шевелясь, одетая, и слушала, как сердце у нее успокаивается, бьется ровнее и крепче. Туча боли растаяла. И мысли опять делались ясными и очень простыми.

«Разве я для любви моей убить хотела? — думала она. — Ведь любовь мою никто у меня не отнимал. Любовь моя всегда при мне. Я чтоб замуж за него пойти, чтоб деньги… вот для чего. Души нет… а как мы знаем? В травинке вон нет души, а разве она плоть поганая? В ней моя радость. И в Лизе — радость. Это я мою радость убить хотела, чтоб замуж пойти».

Горьковатый запах от пролитого лекарства подымался с полу и менялся, смешавшись с запахом лампадного масла.

«Ну и не пойду замуж, — думала Серафима, засыпая и вся отдыхая. — А радость моя при мне. В радости моей страха нет, и печали не боюсь. Мамаша говорила… печалью и радость дорога… Господи…»

Уже не туча, а легкое облако накрыло ее, и она заснула.

IX

«Тело Христово приимите…»

Серафима сошла со ступеней амвона и стала, где раньше стояла, у левого крылоса. Был четверг, на Страстной. Серафима отговела и причастилась. Солнце падало на церковный пол узкими, пыльными, веселыми полосами. Вся церковь казалась золотой, и воздух был густ и светел, как дорогой желтый камень.

Радостные причастные напевы дрожали в сводах; радость о том, что все чисты, все оказались достойны, для всех— благодать. Нет греха, негде быть ему, потому что здесь все чисты.

Когда служба кончилась, Серафима надела кофточку на свое белое, может быть, слишком пышное, парадное платье и направилась к выходу. Но в самой парадности ее одежды было что-то трогательно-торжественное, та же непривычность, особенность — как и в Причастии.

Яркость весеннего, уже почти летнего, солнца на паперти была нестерпима. Серафима остановилась на ступенях. В эту минуту ее догнал Леонтий Ильич, который тоже стоял в церкви, но к Серафиме там не подходил.

— С принятием Святых Тайн, — произнес он, несмело кланяясь и глядя на Серафиму своими добрыми синими глазами.

Она покраснела чуть-чуть, потом подала ему руку и сказала:

— Благодарю.

Они вместе сошли со ступеней паперти, вместе минули церковную площадь и пошли по переулку, где был дом Серафимы.

Земля совсем высохла. У дощатых тротуаров, подле деревянных тумб, везде пробивалась, подымалась яркая-яркая трава и расцветали круглые желтые цветы, некрасивые, но самые прекрасные, потому что самые первые, те, у которых ломкий стебелек полон горьковатым молоком. Небеса сделались выше, серьезнее и темнее. За серыми заборами деревья стояли прозрачные, покрытые первым налетом, точно зеленым пухом. Вверху, едва видные, быстро мелькали птицы, наполняя воздух ровными, пронзительными, счастливыми криками, которые не нарушали, а углубляли тишину.

Леонтий Ильич долго шел молча рядом с Серафимой, но потом несмело и ласково заговорил:

— Давно мы не видались, Серафима Родионовна. Ждал вестей, да и не дождался. Как здоровье ваше?

— Благодарю, я здорова. Я рада была встретить вас, Леонтий Ильич.

— Все смотрел на вас в церкви. Такое хорошее у вас было лицо, веселое. Да и теперь вон улыбаетесь. Нет ли чем и меня порадовать? Родион Яковлевич что? Могу спросить вас, имели вы… разговор с ним?

Серафима покачала головой:

— Нет, Леонтий Ильич. Я не говорила с папашей. И что себя обманывать: он решения не изменит.

Леонтий Ильич побледнел немного, улыбка слетела с его румяных губ.

— Как же так? А я было, видя вас радостной, подумал было… Значит, конец нашему делу? И вы, значит, мысли свои ко мне переменили?

— Як вам никогда не переменюсь. Я вас до конца моей жизни буду любить, Леонтий Ильич, — просто сказала Серафима.

Он взглянул на нее, хотел что-то проговорить, но она перебила его и поспешно прибавила, точно боясь, что он не так ее поймет:

— Замуж не судьба мне идти — я и не пойду. Что ж, я бы пошла, если б судьба. А смерти желать живому, чтобы мне выйти, я не могу. Вы не думайте, Леонтий Ильич, я не так как-нибудь покорилась, а я вольно. Любить вас всегда буду, а больше ничего не надо. Вы себе хорошую невесту найдете, добрую девушку, подходящую. Полюбите ее. Я узнаю — радоваться буду, если хорошая попадется и сама станет вас любить.

— Вот какие горькие слова вы мне говорите, — начал Леонтий Ильич, и на доброе лицо его легла тень недоумения, и губы дрогнули. — Нет, видно, вам моя грусть до сердца не доходит. Вам и горя мало.