Пасмурный лист (сборник)

– Если вы из арестованных… даже уголовник…

– Что вы, Илья Ильич!

Тогда я повторил:

– Кто же вы и зачем ко мне?

Он опять передернулся. Ему не хотелось отвечать, и если б я еще раз повторил свой вопрос, я получил бы тот ответ, который избавил бы меня позже от многих страданий. Теперь только я понимаю, что мне следовало его напугать донельзя – и он исчез бы. Мне ни в коем случае нельзя было его оставлять! Но, увы, свирепость моя, оказывается, не была стойкой! Я пожалел его только на одну секунду. К тому же жалость была смешана с любопытством, а это самое опасное смешение. Итак, я поддался жалости, крошечной капле жалости, – и мой посетитель поймал меня! Он торопливо спросил:

– Разрешите открыть вам, откуда я получил имя Агасфер?

Хотя и нехотя, но я отозвался:

– Значит, имя Агасфер – прозвище?

– О да! Мое настоящее имя Пауль фон Эйтцен. Если вы хорошо изучали материалы по Агасферу, вы, наверное, встречали мое имя. Пауль фон Эйтцен! Боже мой, как красиво это имя и как оно подходило к улицам моего родного города Гамбурга! Я, видите ли, из Гамбурга. Пауль фон Эйтцен. Я – доктор Священного писания и шлезвигский слуга господа… ах, как это было давно! В тысяча пятьсот сорок седьмом году я, Пауль фон Эйтцен, окончив образование в Виттенберге, с радостью вернулся к своим родителям в Гамбург. Родители мои – выходцы из Амстердама. Они торговали кожами, тиснеными преимущественно. Они были небогаты… на границе разорения… впрочем, зачем скрывать такие поздние коммерческие тайны! Они были нищи, – и я нищ!

– Почему же вы возвращались в Гамбург с радостью? Вы любили родителей?

– Я их ненавидел: разориться именно в те дни, когда мне более чем когда-либо нужны деньги!

– А, вы были влюблены?

– Да.

– История несчастной любви?

– Проклятой любви!

– Кем проклятой?

– По-видимому, той же любовью: выше ее, как я теперь знаю достоверно, нет бога.

– Ого!

– А почему греки достигли бессмертия? То есть в искусстве, потому что биологически другое бессмертие невозможно. Потому, что у них была богиня любви Афродита.

– У нас есть богоматерь Мария.

– Но она богоматерь, то есть родившая бога, и, значит, выше всех: попробуй-ка роди другая бога! Невозможно. Афродита же заботилась о любви всех и вся, она была очень демократичная. Нет бога, кроме бога любви.

– Простите, плотской или духовной?

– Одно вытекает из другого, разделить этого нельзя, аскетизм – величайшее преступление.

– Следовательно, плотская любовь выше всего?

– Если угодно, да!

– Ваши родители были евреи?

– Вы – по Розанову?

– Нет, но вы начали рассказывать о своих родителях.

– Да, да! Они выходцы, повторяю, из Амстердама, голландцы.

– Агасфера все называют евреем.

– Меня тоже. Я даже сидел в гитлеровском концлагере, правда, недолго, мне ведь нельзя задерживаться на одном месте. Я иду.

– Знаю.

– Что же вас превратило в Агасфера?

Он уже слегка оправился. Опасения и тревоги, мучившие его, покинули его лицо. Осталась только болезненность. Глаза приобрели окраску, они были цвета легкого пива. Он ответил мне свободнее:

– Вы знаете, что для человека достаточно и одного неудержимого стремления к славе и деньгам, чтобы причинить себе боль и скорбь.

– Значит, все ваше почти четырехсотлетнее хождение вызвано жаждой славы и денег?

Он ответил:

– Книга моей жизни состоит из многих страниц. Разрешите раскрыть вам только первую и самую страшную?

– Ее звали Клавдия фон Кеен.

– Как?

– Клавдия фон Кеен. Вас удивляет, по-видимому, имя Клавдия? Оно действительно редко встречается в Германии, но тогда…

– Продолжайте о ней.

– Она дочь богатых и знатных родителей. Мы любили друг друга. Всякий раз, когда мне удавалось вырваться в Гамбург, я встречался с ней. Она была великолепна: стройная, мощная, умная, пламенная. Я тоже достаточно силен и крепок. Она жаждала меня, я жаждал ее. Она пошла бы за мной по первому зову. Но куда? В бедность? В поденщики? Не забудьте, что в те времена было труднее передвигаться, чем в наше время, время пропусков и удостоверений. Нас могли соединить – навечно то есть – только лишь деньги и слава. Мы хотели вечной любви; вернее сказать, я; она, пожалуй, согласилась бы и на временную, на преступную даже: без венца и согласия родителей. Я же настаивал на венце, свадебном пире, о котором говорил бы весь город, визитах и так далее. «Но это невозможно! – восклицала она с негодованием. – Твои родители бедны». – «Я разбогатею и прославлюсь, хотя бы для этого мне пришлось продать самое святое в мире!» – отвечал я, и она испуганно крестилась, а через минуту, испуганно прижимаясь ко мне, спрашивала: «Что же такое страшное ты собираешься делать?»

Я и сам еще не знал.