Пасодобль — танец парный

Мы нашли укромное место в маленьком туристическом раю. В зарослях колючего боярышника и черноплодной рябины. Между ними уже наливалась соком волчья ягода. Серый, одревесневший боярышник тянул к нам свои молодые ветки. И зеленые, и глянцевитые, красные. У боярышника были листья, похожие на человечьи сердца, сжатые в систоле, чтобы выстрелить очередной порцией сладкой крови с выплюнутыми косточками. Он не походил на аронию. Она была альвеолами человеческих легких, но кровь ее — кисло-сладкая, вяжущая. Привязывающая до конца жизни. Мы стояли по колено в море бессмертника, а рядом таилась волчья ягода. Что она делала в этом раю?

Он вложил мне в ладонь горячую от солнца монету. Из древнего золота. До нашей эры. На ее монетном чекане были два профиля. Его и мой. Как на известной камее. Македонский умер, неохотно уступив нам место. Я рассмеялась. Торжествующе. Мы победили!

— Я люблю тебя, — сказала я.

И меня бросило в пот, как и его. Меня расплавил наш монетный чекан. Я могла обжечься о саму себя. Легко. До ожогов четвертой степени.

— Я думал, ты никогда мне этого не скажешь.

Я подняла на него глаза. Мои руки дрожали. Не пойму отчего. Он обнял меня, я его. Мы стояли в зарослях бессмертника, и я думала, как же нам с ним повезло.

— А как же ты? — спросила я. — У тебя такого нет.

— Ты у меня всегда со мной.

Он вытащил бумажник. В нем была моя фотография. В том самом море, в последней капле древнего океана. Я смеялась во весь рот, запрокинув лицо к небу. Я смеялась, глядя на канареечно-желтое солнце и канареечные облака, и болтала ногами в воде до огромных водных фейерверков из сверкающих брызг. Такая беззаботная, легкая. Что плакать хотелось. По тому времени и по нас. По тем, кого уже нет.

Приворотный «акалай-макалай» свершился. Мы сказали друг другу — «я люблю тебя». Замкнули круг и забили гвозди в крышку собственного гроба.

Глава 12

Все утрамбовалось, устаканилось, влилось в колею. За исключением одного. Нам не хватало денег. Катастрофически. Если рожаешь ребенка, у него должно быть все лучшее. От мелочей до вклада в будущее — образование. Лучший детский сад, лучшая школа, престижный институт. Так легче выжить детенышу в мейнстриме. Иначе вынесет на острые подводные скалы. Кому из родителей этого хочется? Я не понимаю демографических программ. Качество важнее количества. Дело не в плотности населения на один квадратный километр, а в том, как распорядиться квадратным километром. Для этого нужны мозги. Мозги нужно добывать, как тушу мамонта. Легче, когда один ребенок, чем больше одного.

В нашем доме жила семья. Мама нарожала детей больше, чем у других, и получила государственный геральдический знак. Дети выросли и стали рожать. Больше, чем у других. Это была семейная модель поведения. Они большей частью жили несчастливо, чем счастливо. А может, счастливо, но не очевидно, на сторонний взгляд.

Я шла по улице злая до черта. У их подъезда копошились дети. Несть числа.

— Кто-то не может родить, — раздражилась я. — А кто-то плодится и размножается, как бог повелел. Несть числа!

Я сказала это вслух, ко мне резко обернулась девочка. Лет пяти. У них у всех были красивые дети. Она поняла, что я сказала. Она была уже большой, чтобы понять чужую злость. И она съежилась от моей злости. Мне стало стыдно. Противно до ужаса. За себя. Я обидела ребенка ни за что ни про что. Как ему объяснить, что дело не в их семье, а в моих собственных проблемах? А я сделала так, что на душе у маленькой девочки стало так же мерзко, как у меня. Я успокоила себя тем, что дети быстро все забывают. Знала по собственной дочери. Если Мариша плохо себя вела и капризничала, я говорила, что уйду далеко-далеко, откуда не возвращаются. Никогда.

— Что ты будешь без меня делать? — спрашивала я.

Она ревела в три ручья и обнимала мои ноги. Рыдала до икоты. Мне сразу становилось ее жаль. Я целовала ее кудрявую макушку и усаживала на колени.

— Не уйду, — обещала я и целовала ее маленькие ручки, отдирая их от моей груди.

— Нет? — спрашивала она, поднимая на меня глаза, полные слез.

— Ни за что! — улыбалась я и вытирала ее слезы губами.

— Нет? — спрашивала она сквозь слезы.

— Нет! — смеялась я.

Она смеялась со мной сквозь свои недетские слезы. Что будет с ней, если меня не станет? Мне даже страшно думать об этом. Страшно до обморока.

Мой муж уже был дома, разглядывал свою мошну, туго набитую железяками. Как под гипнозом. С лупой и замшей. Со специальными книгами и справочниками. С тряпичными патронташами и запахом затхлой, ушедшей в прошлое истории. Рядом с ним жила история его собственной жизни, ему не было до этого дела. Он на нее забил, хотя дочь любил по-своему. Играл, возился, водил гулять. Я тогда отдыхала или ходила вместе с ними.

Я выдрала из его рук лупу.

— Мне посоветовали хороший детский сад для Маришки. Обещали помочь с устройством. Ребенку важно быть среди таких, как он. Ему потом легче адаптироваться к школе.

— Давай, — согласился он.

— Что давай? — взбесилась я. — Спустись на землю! Для сада нужны деньги. Куча денег!

— Сколько?