Пассажир

Она снова объяснила, что имеет в виду. Гемоглобин. Окись железа. Этапы проявки. Брока был шокирован, но она почувствовала, что идея пришлась ему по вкусу. Органические выделения — модное направление в современном искусстве. Разрезанные трупы животных у Дэмьена Херста. Замороженные в моче распятия Андреса Серрано. Почему бы не омытые кровью дагеротипы?

— Надо будет разобраться, — пробормотал он. — Поэкспериментировать…

* * *

Анаис поехала дальше и наконец ближе к полудню в неприметном домике в Нейи-Плезанс на другом берегу Марны отыскала Ива Пейро. Номер восемь в ее списке. Если исключить двух других фотографов, которых уже несколько месяцев нет во Франции, ей после этого останется посетить еще восьмерых.

Предыдущий был художником-мечтателем, ну а этот оказался прилежным ремесленником. Пейро продемонстрировал ей каждый предмет, необходимый для проявки, уточнив, что все изготовил своими руками. Анаис взглянула на часы. Пейро — не убийца. Семидесятилетний, рыхлый, весит килограммов шестьдесят…

— Я стремлюсь вернуться к безупречной работе мастеров тысяча восемьсот пятидесятых, — сказал он, доставая свою коллекцию пластин. Сами по себе они представляли достаточно широкую гамму тонов, от яркого света до густых теней…

Выразив восхищение, Анаис поехала дальше.

Тринадцать часов.

Она возвращалась в Париж. Ее следующей целью был фотограф, которого она упустила вчера. Реми Барий, живущий в Одиннадцатом округе. Историк. Он засыпал ее датами, именами, занятными фактами. Было уже больше трех часов дня. Для проформы она задала свой коронный вопрос о человеческой крови. В ответ он лишь оскорбленно нахмурился. Ладно, пора уходить.

Она попятилась к выходу. Историк замахал руками:

— Но мы же не закончили! Я непременно хочу рассказать вам о техниках, применявшихся до дагеротипии, о гелиохромии, диораме.

Но Анаис уже сбегала по лестнице.

* * *

Он выяснил, какой гинеколог принимал роды у Францишки.

Но тот уже умер.

Искал акушерку, которая ему ассистировала.

Она испарилась.

Хотел зайти в мэрию Пантена, чтобы собрать сведения в архиве актов гражданского состояния.

Но по субботам мэрия не работает.

Вернувшись в свой домик, он пересматривал бумаги снова и снова, и они уже рассыпались в прах под его руками. Он отметил одну деталь: на последних заключениях, в правом верхнем углу, были указаны имена тех, кто получал копии документов. В том числе психиатра, бывшего экстерна парижских клиник Жан-Пьера Туанена, директора диспансера имени Эскироля. Кубела догадывался, что на пятом месяце беременности у Францишки уже серьезно расстроилась психика. Пришлось обратиться к специалисту.

Кубела принялся за поиски Жан-Пьера Туанена и узнал его адрес. Тот по-прежнему жил в Пантене, на улице Бенжамен-Делессер. Всего в паре улиц от собственного его убежища. Он усмотрел добрый знак в этом совпадении. Возможно, психиатр что-нибудь да припомнит.

Он отправился туда пешком — шел вдоль стен, подняв воротник, засунув руки в карманы. Пародия на сыщика. Вполголоса он повторял свою легенду. Его мать бредит. На самом деле в 1971 году его брат-близнец выжил. Францишка анонимно отказалась от ребенка. Отвергла его. Бросила. После встречи с психиатром он так или иначе выйдет на след своего брата-близнеца и доберется до него. Настигнет его, так же как тот загнал и затравил самого Кубела, выставив серийным убийцей.

Миновав лабиринт мрачных улочек, он наконец отыскал металлическую ограду. Поднялся на цыпочки. В саду на колени опустился старик, обрезая секатором кустик. Казалось, он с головой ушел в свое занятие. Вспомнит ли он хоть что-нибудь? Ведь он наверняка последний человек на земле, которому известно, что именно произошло в день рождения Кубела.

Он нажал на звонок. Прошла минута. Он снова заглянул за ограду и обнаружил, что старик все так же увлечен своей работой. Позвонил снова, еще настойчивее. Наконец садовод поднял голову, оглянулся на калитку и снял наушники — он трудился под музыку. Кубела из-за решетки помахал ему рукой. Воткнув секатор в землю, тот встал на ноги. Высокий, крепкий, он слегка сутулился. Одет в бесформенную теплую куртку поверх испачканного землей рабочего комбинезона, резиновые сапоги, стеганые перчатки и древнюю панаму. Наконец он впустил Кубела в сад.

— Извините, — улыбнулся он. — Я вас не слышал.

Ему перевалило за семьдесят, но глаза сохранили былую живость. Потрясающее лицо в стиле Пола Ньюмана испещрено бесчисленными морщинами, словно каждый год оставлял свою зарубку на этой дубленой коже. Выбившиеся из-под панамы серебряные пряди, поблескивающие в тусклых вечерних лучах, и искрящийся взгляд, казалось, окружали его ореолом света. Пахло от него свежевскопанной землей и инсектицидом.

— Вы и есть Жан-Пьер Туанен?

— Да, это я.

— Меня зовут Франсуа Кубела.

Старик стянул рукавицу и пожал ему руку:

— Извините, мы с вами знакомы?

— В семьдесят первом году вы лечили мою мать, Францишку Кубела. Она ждала двух близнецов, из которых мог выжить только один.

Туанен просунул под панаму два пальца и поскреб голову.

— Кубела, ну конечно… Давненько это было.