Пассажир без билета

Послышался страшный грохот. Осинский слегка раздвинул бархат и увидел в щель конюха в военной форме, с палкой в руке. Сидя в первом ряду под оркестром, он громыхал ведром, в которое были наложены пустые консервные банки и железный лом. Незнакомый Осинскому дрессировщик, мокрый от пота, в белой сетчатой майке и старых фрачных брюках с шелковыми лампасами, заправленных в серые шерстяные носки, крикнул конюху:

— Громче, оркестр! Громче!

— А-а-а! — диким голосом взвыл конюх, словно его ужалила змея, вскочил с места и еще сильнее заколотил по ведру палкой. — А-а-а! О-го-го-го! И-и-и-и-и!

Взмыленный, с пеной на губах, красавец вороной переминался на задних ногах. Дрожа от возбуждения, он испуганно косил на конюха коричневым глазом, то и дело пытался опуститься на передние ноги. Но это ему не удавалось: помощники дрессировщика изо всех сил тянули через блок веревки, концы которых были привязаны к широкому брезентовому поясу на груди коня.

— Нельзя, Орлик! На оф! На оф! — кричал дрессировщик, тряся у его подбородка концом длинного шамберьера. — Ну, хорошо, браво, Орлик, хватит, ай, бравушки! Эй, дирижер, антракт! — крикнул он конюху.

Тот прекратил колотить по ведру, сел на место. Помощники ослабили лонжу.

Осинский подошел к конюху и сказал, что его ждет директор. Они двинулись к слоновнику. Протез конюха громко поскрипывал.

— Давно ранило? — спросил конюх, пристально оглядев Осинского.

— Месяц назад.

— Где?

— Под Белгородом.

— Чего ты так бежишь? Передохнем немного. Еще не привык я к протезу. Трет в кровь, проклятый.

Они остановились. Конюх прислонился к стойлу, отдышался.

— Начисто, под корень, руку-то?

— Под корень.

— Я и вижу. Глаз наметан! А мне ниже колена. Но, брат, рука не нога! Рука — что!

Осинский промолчал.

— Догадался, чего я орал по-страшному, чего ведром громыхал? — заулыбался вдруг конюх. — Это так надо, чтобы лошадь к музыке, к аплодисментам привыкла. Молодая лошадь-то, еще не обученная, так всегда делают.

— Да, я знаю.

— Тоже конюх? Как я? У кого работал?

— Артистом работал… У Волжанских.

— Неужели стоечник? — горестно присвистнул конюх. — Да, брат… Теперь ты вроде как пианист без пальцев… — неожиданно тихо сказал конюх и, снова глянув на левый рукав шинели Осинского, вздохнул. — Ну, двинули, что ли?

Выслушав директора, он кивнул головой.

— Понимаю, понимаю. О чем говорить. Оба фронтовики, оба калеки, оба цирковые.

— Ну, вот и отлично, — директор попрощался и ушел.

Конюх открыл дверь.

— Проходи. Есть хочешь? Вон на столе хлеб, молоко, лук. Бери, не стесняйся.

— Я сыт, спасибо.

— А я поем. Меня хлебом не корми, только пожрать давай. Как говорится, «люблю повеселиться, а пожрать особенно».

Осинский развязал сидор, положил на стол продукты, сел рядом на табурет.

— Угощайся!

— И угощусь, не волнуйся, тем более там сало у тебя. А ты хоть чайку выпей. Медок у меня есть. Деревенский. Обидишь.

— Ну, чайку давай…

Закусив, они притащили вторую койку, прилегли, закурили. Осинский коротко рассказал о себе.

— А сейчас куда подашься? — спросил конюх.

— В фотографы, думаю, или в художники по рекламе.

— Неплохие ремесла, раз пути в актеры больше нет.

— И я так думаю…

— А ты наверх, к артистам, не пойдешь?

— Не хочется. Жалеть начнут, а я не люблю этого. Так что обо мне помалкивай.

— Тоже верно. Ты пока один тут поживешь. Я сегодня в деревню махну на пару дней. К родне. Жратвы раздобуду.

— Хорошо.

Осинский не пошел ни на репетицию, ни на представление, ни на улицу, весь день пролежал в комнате. Разболелась, тупо ныла рана.

Вечером он слышал перед началом представления звонки, топот ног над головой, потом аплодисменты, взрывы хохота, музыку. Он лежал ничком, зарывшись головой в подушку, вцепившись зубами в верхнюю губу.

Глава одиннадцатая Встреча друзей

Осинский никуда не вышел из своей каморки и на второй день. Лежа на койке, он пытался по доносившейся музыке угадать, кто выступает на манеже.

«„Галоп“ — это прыгуны или дрессировщица собачек. „Марш гладиаторов“ — силовые жонглеры, крафт-акробаты. „Вальс“ — лошади или „рамка“… А вот кто работает под марш Дунаевского из фильма „Цирк“?.. Могут воздушники… Могут гимнасты… Могут эквилибристы… А может… может, и Дадеш!»

Мысль о друге заставила его резко приподняться. Он почувствовал, как к лицу прилила кровь.

«Сандро! Вот кого бы сейчас увидеть!.. Неужели Шурка в Москве?.. Какой же я дурак, не спросил про него у конюха. Про Волжанских спросил — недавно были здесь проездом, — а про Шурку не спросил… Он же стреляет в конце номера. Если в финале раздастся выстрел, значит это Дадеш. Только Дадеш!..»

Он прижался ухом к шершавой холодной стене, напряженно вслушиваясь. Громко колотилось сердце. Как только раздался первый выстрел, он снова, как бурку, набросил на плечи шинель, рванулся из каморки, забыв даже захлопнуть дверь, и, пробежав слоновник, в несколько прыжков очутился у рабочего занавеса.