Пассажир с детьми. Юрий Гагарин до и после 27 марта 1968 года

Очень любопытная психологически ситуация. Интересно, что Гагарина можно было смутить, любопытно, что он и выполняет приказы науськивающих его кураторов – и извиняется перед объектом травли. Он ведет себя не так, как от него ожидаешь; и это означает, что, на самом деле, несмотря на обилие анекдотов о нем, мы очень плохо понимаем, что происходило в голове у Гагарина в 1960-е годы.

Вот как, например, он переживал свое ставшее вскоре очевидным всему миру вранье про приземление в спускаемом аппарате? Что думал о Титове, который после полета стал избегать его – так и не простив, по-видимому, упущенное первенство? Не планировал ли развестись с женой, не хотел ли завести сына? Прочел ли он “Один день Ивана Денисовича” и “Над пропастью во ржи”, и при каких обстоятельствах впервые услышал “Битлз”, смотрел ли “Блоу ап” и нравился ли ему Шон Коннери в роли Бонда? Что чувствовал, когда попадал в среду, где окружавшие его организмы не испытывали благоговения перед его биографией – и третировали его как всего лишь продукт “совка”?

Каким бы “простым” ни был Гагарин, он не был примитивным – и что было внутри этой по-своему сложной натуры, как именно он “матерел”, как задубевали клетки его души – вот это интересно.

Перспективный материал для ответа на эти вопросы может дать внешнеполитическая деятельность Гагарина – его дальнейшие, уже после английского триумфа, заграничные поездки.

Если в первые месяцы после полета его возили по миру скорее в качестве ярмарочного медведя – то был круг почета, в котором от него мало что требовалось, да он и сам не мог предложить ничего особенного – то впоследствии жанр этих поездок несколько изменился.

Кишащая скрытыми угрозами и непредсказуемыми иностранцами, которые в любой момент могли выкинуть что-нибудь подозрительное – подарить катер или автомобиль[63], предложить искупать слона или съездить в варьете на танец живота, – “заграница” уже не была для него тотально чужой, хуже космоса, средой. Он перестает быть похожим на персонажа советской кинокомедии, архетипического советского человека, Семена Семеныча Горбункова, который и рад возможности попутешествовать, но шарахается от любого незапланированного контакта, любого отступления от стандартного сценария – не дай бог влипнуть в какую-то историю.

Он осознавал, чего от него ждут, понимал, какие опасности его подстерегают, – и уже не боялся совершить какой-либо faux pas[64].

Его больше не шокируют – подумаешь, невидаль – женщины с розовыми волосами.

Он интуитивно понимает, что на окурке от “Лайки” автограф дать можно, а на долларовой купюре или фотографии какого-нибудь американца – нет.

Он знает, как действует на публику его появление в белоснежной фуражке, белом кителе, белых брюках, белых носках и белых туфлях – так называемой “тропической форме для жарких районов”, в которой никто, кроме него, не ходил [45] – и которая отчаянно напоминала экипировку латиноамериканского диктатора средней руки. “Страшной силы, – применяя свое излюбленное выражение, пошутил Юрий Алексеевич” [31], – и он в целом научился носить этот невиданный для советского офицера костюм так, чтобы не выглядеть ряженым, – с достоинством.

Он привыкает к тому, что мальчишки, лезущие под колеса его кабриолетов, демонстрируют ему стрижки “под Гагарина” (и, если уж на то пошло, девушки – прически “Полюби меня, Гагарин!”: косички с бантиками набок [32]).

Что в городе, куда он приезжает, часто объявляют выходной день.

Что там, где нет электричества, тысячи людей выстраиваются вдоль его пути и держат в руках факелы и свечи – чтобы ему было светло.

Что ужины состоят из шести перемен блюд, а приносят их слуги на золотых подносах.

Что во время прогулок с женой незнакомые женщины, часто иностранки, буквально бросаются ему на шею, принимаются целовать – а жена продолжает шагать рядом, делая вид, что ничего странного не происходит [64].

Поднабравшись опыта, он смог эволюционировать от кунсткамерной диковинки в сторону настоящего дипломата, чья задача – “укреплять дружбу между народами”, ну или, по крайней мере, пропагандировать не тот образ СССР, который навязывали ему геополитические противники, а другой, более привлекательный.