Пассажир с детьми. Юрий Гагарин до и после 27 марта 1968 года

Полет недурно документирован; факт его осуществления подтверждается несчетным количеством разномастных – и гораздо более надежных, чем журналистский околокосмический гнус – свидетелей. Некоторые нюансы озадачивают: так, через пару месяцев после возвращения Гагарин “преподнес в дар Музею Карла Маркса и Фридриха Энгельса в Москве книгу Владимира Ильича Ленина «Что делать?», побывавшую в первом космическом рейсе” [50]. Проверить, действительно ли ради красивого жеста (Ленин задал программу – Гагарин выполнил) в “Восток” вместо двух-трех лишних туб с вареньем положили книжку, сложно, но нельзя не признать, что у того, кто выбирал текст, был некий вкус: описанная Лениным сектантского типа организация профессионалов, работающих в условиях тотальной секретности, цель которой – сохранение постоянной работоспособности, с тем чтобы перехватить управление в кризисный момент, – определенно имеет сходство с отрядом космонавтов.

Если что и непонятно – то события, предшествовавшие полету, точнее – что все-таки происходило в первые пять дней апреля 1961-го, когда Гагарин вдруг пропадает с радаров. Известно лишь, что 5-го, накануне отлета в Казахстан, он (якобы) побывал на Красной площади; не слишком много. Тянул ли он в каком-нибудь московском ресторане лимонад? или вскакивал по ночам укачивать ребенка? или убивал дни у бильярдного стола? И как именно он проводил следующую неделю, в Тюра-Таме, готовясь к полету? Почему об этом никто не распространяется? Слонялся ли он эту неделю вокруг ракеты, как жених вокруг церкви? О чем они разговаривали в эти дни с Титовым?

Основные обстоятельства полета общеизвестны; у всякого советского человека была в голове каноническая версия – “Поехали!”, “Какая же она красивая!” и т. д. – однако со временем даже эти детали изглаживаются из коллективной памяти. Сейчас обывательское представление о событиях, происходивших 12 апреля 1961 года, можно суммировать примерно следующим образом: ну, слетал, ну, вернулся. (Курьез в том, что отчеканил эту формулу не кто иной, как сам Гагарин, произнесший ровно эту фразу – “Думал, ну, слетаю, ну, вернусь; а чтобы вот так…” – вечером 14 апреля.)

Это хорошая формула – но не ответ на те вопросы, которые в самом деле интересны.

Вопрос в том, был ли это триумфальный, экстатический, опьяняющий полет – условно говоря, под Первый концерт Чайковского или “Полет валькирии” – или мрачный, гротескный, сводящийся к переживанию зомбированным старшим лейтенантом ограниченности своих возможностей, как в пелевинской повести “Омон-Ра”? Кем там был Гагарин? Командиром космического корабля – или пассажиром космического корабля? Он правда сам чем-то там управлял – или сам только выполнял приказы, ать-два? Просто прокатился, как паразит и захребетник, Емеля на печи, – или сам вез кого-то, оберегал, нес ответственность – за кого-то, кому еще только предстояло появиться на свет и ради кого, собственно, он и “разрезал космос”, уверяя себя, что “я работал, жил жизнью своей страны”? Какой он там был? Скрючившееся в три погибели существо, переживающее свою абсолютную незащищенность, – или распрямившийся, наконец, во весь рост Человек, наслаждающийся абсолютной свободой, ощущением рухнувших границ, наполненный гордостью за страну, народ, себя, – едва удерживающийся от того, чтобы прямо там, в корабле, не грянуть “Родина слышит, родина знает, где в облаках ее сын пролетает…” – как он запел при спуске, если поверить его каноническому отчету?

Чтобы понять, что на самом деле произошло 12 апреля 1961 года, попробуем смоделировать – как обстояли бы дела, если бы полет закончился катастрофой, причем не сразу же, а уже после того, как о нем раструбили по всему свету. Во-первых, диктор Левитан, который, как известно, к вечеру этого дня охрип – новостей вдруг стало столько, что пора было изобретать вакцину, – сохранил бы свои голосовые связки в целости и сохранности: в какой-то момент сообщения о том, над каким континентом пролетает сейчас майор Гагарин, прекратились бы. Одновременно изменилась бы и тональность эфирной музыки – в жесткую ротацию вместо “Все выше и выше и выше” попал бы моцартовский “Реквием”.

Был бы объявлен траур? Вряд ли; однако неудачи такого рода не проходят для массового сознания бесследно. Массовый порыв энтузиазма сменился бы коллективной депрессией. Полеты в космос “с человеком на борту”, конечно, не были бы прекращены – но, несомненно, заморожены по крайней мере на месяц: еще не хватало сразу после Гагарина угробить Титова. Первым полетел бы в космос американец Шепард – да, всё по той же баллистической траектории, не “облетел”, а “побывал”, но американские СМИ объявили бы этот “прыжок” величайшим достижением человечества – и именно Шепарда встречали бы ревом вувузел на всех континентах.