Пассажир своей судьбы

Я натянул футболку с джинсами, обулся, скатал постель в рулон и придвинул к боковой стенке, у входа. Захочется подремать – расстелю. На столике был полный порядок: стаканы в подстаканниках и какая-то снедь, завернутая в пакеты. Интересно, куда подевалась грязная посуда и остатки нашего вчерашнего пира? Мы ведь ничего не убирали, решили, что это может подождать до утра.

Глянув под стол, я не увидел там и пустых бутылок. Наверное, кто-то из ребят встал пораньше и выбросил, а заодно прибрался. Или, может, новая пассажирка. У женщин (по крайней мере, тех, кого я знал) склонность к уборке заложена генетически. Мать не могла пройти мимо грязного стакана или брошенной на спинку стула рубашки. Если бы увидела тот бедлам, который мы оставили с вечера, в обморок бы упала. А потом встала и прибралась, попутно высказывая все, что думает по этому поводу.

Вероятно, и незнакомка-попутчица, обнаружив наш свинарник, все вычистила, выбросила, вымыла. Немного неудобно, конечно, но, с другой стороны, мы же ее не просили, сами бы все убрали, когда встали.

Кстати, где же все-таки Костя и Камиль? Костя должен выйти в Тюмени вроде бы ближе к вечеру. Название станции, до которой ехал Камиль, я позабыл, но зато помнил, что доехать до нее мы должны в час дня. Еще подкалывали вчера Камиля, мол, куда столько еды – всего-то и надо было поужинать и позавтракать.

– Понимали бы чего, сосунки, – с медвежьим добродушием отозвался тот. – Жена на то и нужна, чтобы заботиться о муже. Пусть лучше я не съем и выброшу, чем голодным останусь. Тем более к матери еду. Разве нормальная жена допустит, чтобы свекровь упрекнула, сказала, будто ее сына в черном теле держат?

Детей у Камиля не было. То есть сын был, но от первого брака, и общаться с ним первая жена запретила. А со второй женой потомством обзавестись не получилось.

– Жену надо вот где держать, – сказал Камиль и показал нам кулак.

Но на самом деле это еще вопрос, кто кого держал. Супружница дважды сумела до него дозвониться, и хотя говорили они по-татарски и мы с Костей почти ничего не поняли, но по интонации было ясно: никакая она не покорная мусульманская жена. «Ярый, ярый, яхшы, джаным. Ладно, хорошо, душа моя», – успокаивающе бормотал Камиль, а звучный женский голос в трубке на чем-то настаивал и вроде бы сердился.

Говорят, мужчины женятся на своих матерях. То есть жена, как правило, напоминает мать. Если это правда, то мне уготована участь Камиля: кивать, соглашаться, не говорить лишнего, чтобы не будить зверя, и вечно ходить в виноватых. В памяти всплыли образы девушек, с которыми я встречался. Список короткий, но, если подумать, все они действительно были вздорными и своенравными.

Жили Камиль с женой где-то под Казанью, в частном доме. Он подробно и нудно рассказывал, в чем сложности содержания баранов, как надо ухаживать за курами и выращивать помидоры.

– Это что у тебя? Помидоры? – презрительно косился он на Костины томаты. – Тьфу это, а не помидоры! От них знаешь какой запах должен идти? Не знаешь! И кожура разве такая должна быть? Нежная, тонкая, но упругая. А у этих что? – вопрошал он, грозно воззрившись на владельца неправильных овощей. – Дубовая кожа, бычья!

Костик смеялся и объяснял, что купил их на рынке и вообще в помидорах разбирается, как свинья в апельсинах.

Я поражался, как сильно изменился Камиль после нескольких глотков алкоголя. Пока трезвый был – слова щипцами не вытянешь, а тут надо же, разговорился. Есть такие люди: когда пьяный и когда трезвый – будто два разных человека, которые даже незнакомы между собой.

Камиль с Костей болтали без умолку, у меня даже голова разболелась. Когда поезд остановился на какой-то станции, я вышел на перрон подышать.

– Десять минут стоим, – предупредила проводница.

Время шло к восьми вечера, вечерело. Воздух был прохладным, по земле ползли синеватые тени. Солнце еще не укатилось за горизонт, но краски дня уже поблекли.

Станция была небольшая – крошечный городишко с незапоминающимся названием. Вокруг полно народу: бабули в платочках продавали пассажирам вишню, крыжовник и вареную картошку; спешили куда-то вокзальные служащие с озабоченными лицами; дворник шаркал метлой, возил ею туда-сюда, и жесткие прутья оставляли в пыли царапины.

Из соседнего вагона на перрон неловко спрыгнул мужик в спортивных штанах и рубашке с короткими рукавами. Он был пьян – не до синевы, но ощутимо, и, спрыгивая, подвернул ногу. Зашипел, выругался сквозь зубы. Потом зачем-то отряхнул штаны, огляделся по сторонам и направился в мою сторону.

– Закурить есть? – спросил он. Глаза были пустые, невыразительные, как пуговицы.

– Не курю. А у тебя пачка в кармане.

– А ты откуда знаешь? – Он икнул и сдвинул брови к переносице.

– Вижу. – Я ткнул пальцем: пачка выпирала из кармана рубашки.

– А, ёшки-матрёшки! Извини, братан.

– Миша! Миша, ты чего там? – пронзительно закричала какая-то женщина, высунувшись в окно. – Вернись в вагон! Останешься еще!

Миша вздрогнул от неожиданности и выронил пачку, заругался уже в голос.

Я отошел подальше, чтобы не слушать их перебранку.