PASSIONARIUM

Уже тогда у меня сложилось антиевропоцентрическое настроение (на чисто детском уровне): мне гораздо больше нравились индейцы, которые защищались от нападений скваттеров, ацтеки и инки, которые боролись с конквистадорами. Как и большинство современных писателей, я был на стороне одних, а не других. Я считаю, что это возрастной уровень, примерно от 12 до 15 лет. После 15 лет ученый уже должен умнеть. Но сейчас я встречаю именно тот самый уровень, который мне знаком по моему отрочеству.

Последний класс я заканчивал уже в Ленинграде, причем у меня знаний было достаточно, чтобы почти не заниматься, а читать «Историю Древнего Востока» Б. А. Тураева. Это было мое основное занятие. Кроме того, мой учитель обществоведения и литературы Александр Михайлович Переслегин прочел мне, когда я был в 9 классе, курс философии, которого мне вполне хватило, чтобы позже сдать кандидатский минимум.

Так как поступить в университет мне не удалось, я попал в иологический комитет рабочим-коллектором. Это дало мне возможность поездить в разные экспедиции. Я был в Южном Прибайкалье, в Слюдянке и в гольцах Хамар-Дабана. Я был в Южном Таджикистане и научился там говорить по-таджикски. Это мне также очень помогло, потому что таджикский язык – это персидский язык. Так что, когда мне нужно было сдавать в университете кандидатский минимум по персидскому языку, я его сдал. Потом я был на раскопках в Крыму, на Дону и в других местах. Это было очень полезно.

Одно время мама учила меня французскому языку. Но надо сказать, что у моей матери были большие способности к литературе и какие-то отрицательные способности к педагогике. Я очень мало чему у нее научился, но это помогло мне позже, когда я уже учился в университете. В Публичной библиотеке был кружок по изучению языков: надо было заплатить два с полтиной и месяц можно было ходить на занятия. Там я научился говорить и читать по-французски. Говорть мне не приходилось, а читать надо было.

Вопрос: Тогда, в первый раз, Вас не приняли в университет просто в силу происхождения?

Л. Г.: Да, в силу происхождения. Я – дворянин.

Вопрос: Вот Вы отправлялись коллектором в геологическую экспедицию. Трудно Вам было представить, что когда-нибудь Вы все-таки поступите в университет, то есть думали ли Вы о своем будущем?

Л. Г.: Я мечтал. Думать в те времена, в эпоху культа личности, о будущем и строить прогнозы – было занятием бесполезным. Прожил день – и слава Богу! А мечтать пока что не запрещалось. И я мечтал. Я мечтал, что поступлю и буду заниматься историей. И это наконец произошло в 34-м году.

В 1935 году меня в первый раз арестовали, но довольно быстро выпустили. Надо сказать, что тюрьма была переполнена. В камерах, рассчитанных на 20 человек, содержалось по 160. А когда я попал в одиночку, там было, конечно, очень скучно, но не так тяжело. И тут – делать-то нечего – и я стал думать, почему же совершаются все исторические явления? Из-за чего? Мне стало приходить в голову: если была классовая борьба, то почему одни феодалы боролись против других с помощью своих крестьян, а те с помощью своих. Не получается что-то. Столетняя война – не классовая. Правда, нас в школе этому не обучали, это я выучил сам, что были такие войны, как Столетняя, Тридцатилетняя, гвельфы и гибеллины. Нас учили только маленьким эпизодам: например, что была Жакерия. Но ведь это был маленький бунт, который был сразу подавлен и никакого значения не имел. В чем же тут дело, стал я думать. И пока я сидел в одиночке, я добился постановки вопроса. А постановка вопроса содержит в себе решение его в неявном виде.

Но в 38-м году – снова арест. С четвертого курса университета я попал на Таймыр, в славный город Норильск, в котором тогда было всего четыре бутовых дома и энное количество бараков. Но сначала был Беломорканал, на мое счастье, недолго. Я бы умер там на лесоповале: так было тяжело. К счастью, прокурор отменил мой 10-летний приговор «за мягкостью», и меня повезли с Беломорканала назад в Ленинград.

Ну в «Крестах» я немного передохнул. И оказалось, что Ежова уже нет – он расстрелян; прокурор, который требовал моего расстрела, тоже расстрелян. И тогда меня стали спрашивать: за что я сижу? Так как я ничего не мог сказать, мне дали всего пять лет и отправили в лагерь в Норильск.

Но в тюрьме опять было время для раздумий. Лежать в камере запрещалось, для этого нужно было спрятаться под лавку. Я лежал под лавкой и думал: а почему же Александр Македонский пошел сначала на Персию, а потом на Индию и Среднюю Азию? Что ему там было нужно? – Ничего! И вдруг у меня как вспыхнуло в голове, что все эти большие войны совершаются не потому, что они кому-то нужны (и меньше всего их участникам), а потому что существует такая вещь, которую я назвал пассионарностью – это от латинского «страсть».