Пасть: Пасть. Логово. Стая (сборник)

Он промахнулся. Нет, рука не подвела – просто за короткий миг, что прошел между движением пальца и вылетом снопа картечи – зверя не оказалось там, куда ударила свинцовая струя. Старик захрипел – и от промаха, и от рвущей на части боли. По-прежнему стоя на коленях, он пытался переломить ружье – и от усилия ему казалось, что он переламывает сам себя.

Зверь прыгнул.

Совсем не так, как в первый раз – тяжело, неуклюже, не до конца оправившись от смертельной для кого угодно раны. И сил ему хватило только на то, чтобы зацепиться за край лабаза…

Когда в настил намертво вкогтились две лапы – старик видел их в лунном свете ясно, мог различить чуть не каждую шерстинку – он подумал отрешенно, без тоски и сожаления: конец. Старик умирал, а вид и способ смерти не имел особого значения.

Сил не осталось, пульсирующая холодная боль брала начало в груди и растекалась по рукам, особенно по левой – он просто не мог поднять рук. Не мог поднять до тех пор, пока над помостом не появилась уродливая башка, состоящая, казалось, из одной оскаленной пасти.

И тут старик ударил ее – мгновенно позабыв о боли, круша и разрывая все внутри себя. Страшно ударил прикладом ружья, снова, снова, снова…

Смерти не было. Смерти не существовало в природе. Был лишь бой, последний бой, который кончается только победой. Он бил, не чувствуя уже ничего – так охваченный пламенем танкист давит на гашетку пулемета, не замечая пузырящейся кожи и вспыхнувших волос; так пехотинец не чувствует свинца, разносящего его грудь в клочья на последнем полушаге до амбразуры; так летчик-камикадзе, уже убитый, отдает посмертный приказ своим цепенеющим рукам – и направляет изрешеченный самолет в самое сердце вражеского линкора…

На пятом ударе приклад рвануло из рук, старик едва удержал ружье – но удержал, – и тут же отпустило. Тварь с воем покатилась вниз. Или страшные удары достигли цели, расколов казавшийся несокрушимым череп, или произошло что-то еще… Но зверь катался по земле, не прекращая воя, позабыв и про лабаз, и про стрелка.

Дальше старик действовал как бездушный автомат, запрограммированный на несколько простейших операций – переламывал ружье, вставлял патроны, давил на спуск, снова переламывал, опять вставлял… Левый ствол иногда отвечал выстрелом, иногда сухим щелчком курка, впустую выбрасывая нестрелянные патроны – он не обращал внимания… Старик расстрелял все содержимое патронташа, от жаканов до самой мелкой дроби, ни разу не промахнувшись.

И только когда рука впустую провела по порожним кожаным гнездам, он посмотрел вниз, на затихшую, измочаленную свинцом тушу и стал заваливаться на бок. Тварь издохла.

Он победил.

2

Камень в сотне метров от Александровской церкви походил на могильный – мрачная темная глыба в кладбищенской оградке. Но отмечал он место явления иконы Казанской Богоматери в далеком 1826 году…

Марья, церковная служка, рано утром подливала масло в лампадку у камня – и увидела старика. Увидела и сначала приняла за пьяного. Потом, когда он приблизился нетвердой походкой, разглядела ружье, на которое старик опирался как на палку. Охотничек. Характер у Марьи был тот еще, христианское смирение она толковала весьма своеобразно, никогда не упуская случая наставить заблудших на путь истинный.

– А еще старый человек! – завела она без долгих предисловий. – Шляешься ни свет ни заря, тварей Божьих убиваешь, креста на тебе нету…

– Не все твари – Божьи… – еле слышно прошептал старик онемевшими губами и пошатнулся. – Не все…

Губы его были совершенно белыми, Марья впервые увидела такие на лице еще живого человека – и испугалась. Старик привалился к окружавшей камень оградке и сказал так же беззвучно:

– Я убил ее, а она ушла… Ожила и ушла… Не время умирать… не время… вернется…

Марья не слышала ничего из этого шепота, она уже все поняла, но не знала, что делать, метнулась из оградки: ты присядь, присядь, я сейчас – старик оплыл на серый гравий – побежала к дому батюшки, у того имелся мобильник.

3

– Смотри, штучное… и с дарственной надписью… Приберем? Все равно не жилец ведь…

– Да брось ты… Старье… – Рыжий шофер «скорой» повертел ружье в руках. – Шарнир люфтит… Да и бабка его со стволом видела, и долгогривый этот… Настучат – будет ментовка жилы мотать: куда, мол, дели? Да и приклад, ты глянь только…

Приклад и ложа казались изжеванными, темное ореховое дерево пересекали глубокие трещины и покрывали свежие вмятины, одна даже пробила насквозь пластину со стертой дарственной надписью; накладки ложи из белого металла наполовину содраны.

Фельдшер не желал сдаваться в своих попытках хоть чем-то поживиться и попытался отколупнуть крохотную плоскую фигурку стилизованного оленя. Спросил с надеждой:

– Серебро небось?

– Да откуда… мельхиор, конечно… не старое же время… – ответил шофер с видом знатока. – Садись, поехали…

Фельдшер небрежно швырнул ружье в кабину.

Насчет накладок и таблички всезнайка-шофер ошибся – они действительно были серебряные.

Глава одиннадцатая

1

Дело погибшей под колесами лаборантки Костиковой проскочило мимо их внимания за суетой последних недель.