Pasternak

Алексей Нечаев, или как он называл себя — Леха, этот насквозь пропитанный матерщиной парень, оказался неоценимым помощником. Он вырос в том же дворе, что и Цыбашев, только в дремучей рабочей семье. Частые уличные драки и ежедневные стычки с отцом развили в нем незаурядные способности кулачного бойца. Служба в армии закрепила их. Он не обладал никакой специальной техникой, но удары его, на вид расхлябанные, не по-боксерски размашистые, были сокрушительны.

Одного его присутствия хватило, чтобы Цыбашев смог нанести визит секте, прикрывающей свою, японского происхождения, ересь изучением каратэ, и Леха, не имеющий никакого пояса, кроме любимого солдатского ремня с тяжелой латунной пряжкой, врожденной злобы и булыжников-кулаков, уложил на землю местного учителя, которого Цыбашев добил потом острием.

Когда несколько лет назад Леха отвоевал себе первенство в семье, странное психологическое заблуждение овладело им. Он вдруг ощутил себя отцом своего родителя и жил, погруженный в болезненный туман этой идеи.

Его ровесник в сане священника, имеющий право на духовное отцовство, показавшийся Лехе во многом отражением его самоощущения, внезапно обострил эту глубинную боль человека, сознательно впавшего в сиротство и безотцовщину. Лехе, несмотря на силу и злость, самому не хватало родителя. Появление священника Цыбашева словно пробило скорлупу заблуждения, и он, как вылупившийся на свет пролетарский тиранозавр, хищный и жестокий, навсегда увидел в Цыбашеве «отца».

Хоть Леха и не верил в Бога, Цыбашев посвятил его в свой труд, ибо согласно Евангелию, даже во блуде пребывающий ближе к Царству Божию, чем фарисей, взбирающийся на вершину Закона. Леха, выросший в рабочей семье, не был отравлен воскресшим интеллигентским язычеством, он был атеистом. Новый духовный миропорядок теософского Антихриста собирался искоренить как православных, так и тех, кто, не веря ни в каких богов, привык сквернословить и пьянствовать в своих кварталах, тех, кого индуисты презрительно называли «шудры» и «мудхи» — вьючные особи труда, отбросы Кали Юги, надрывающиеся на тяжелой работе, низшие среди людей. Леха стоял не за православие, а за самого себя.

16

Показалась бетонная громада Дома культуры железнодорожников — величественная сталинская постройка эпохи гигантизма, с колоннами и титанами в униформе на входе, пятиэтажный социалистический колизей, приспособленный для массовых мероприятий. Цыбашев хорошо помнил этот ДК. Сюда его, семилетнего, мама водила в кружок бальных танцев и на уроки фортепиано, а несколькими годами позже он посещал здесь шахматную секцию. В огромном актовом зале на семьсот мест, с пурпурным занавесом, с гипсовой головой Ленина, размером, наверное, с ту самую отрубленную голову великана-богатыря из «Руслана и Людмилы», Цыбашева в третьем классе принимали в пионеры, а еще через пять лет выдали комсомольский билет. Леха помнил о секции бокса, откуда он, впрочем, был отчислен за курение и хулиганское поведение.

С перестройкой начался закат здания, без должного ухода оно ветшало. Постепенно закрылись все музыкальные и спортивные секции, а дирекция, стараясь подогреть в ДК жизнь, разрешила проводить в зале рок-концерты — так коридоры и туалеты познали вандализм.

Потом ДК стало вообще ничейным, и о мифологических железнодорожниках напоминали только титаны на входе, безносые как сфинксы. Вдруг у дома появилось сразу множество хозяев, его разобрали по этажам, растащили по кабинетам, приватизировали до подвалов и чердачных помещений. Здание обрело вторую жизнь, но под прежним названием была деловая начинка из офисов и представительств самых различных организаций…

* * *

Зал был несомненно великоват для пришедших — они сгрудились перед сценой, сдвинув назад мешающие им ряды с креслами. Всего собралось не больше полусотни, но каждый обладал пронзительным голосом.

На сцену выпорхнул проворный человечек в сером костюме. Анфас он был похож на приветливого совенка с близко посаженными круглыми навыкате глазами и покатым носом. С его появлением шум в зале не стих, а, наоборот, усилился. Под одобрительные хлопки и приветственные выкрики он благословил собравшихся каким-то физкультприветным соединением рук над рыжей головой.

Проповедник терпеливо ждал, пока утихнут аплодисменты, раскланивался и слал воздушные поцелуи, затем произнес с американским акцентом, на дне которого плескался осадок одесского диалекта:

— Дорогие братья и сестры! Боже же мой, как я рад вас видеть! Как вы замечательно все выглядите, птьфу три раза, чтоб не сглазить!

Раздался смех, больше похожий на голодные вопли черноморских чаек. Проповедник унял его одним деловитым «аминь». Он сделал небольшую паузу и заговорил, неуловимо мелодизируя интонации. Его речь, с ужимками, вскриками, выразительной жестикуляцией и ритмом, отбиваемым носком ботинка, напоминала исполнение Леонидом Утесовым песни «С одесского кичмана бежали два уркана»: