Пастораль

Ни Сарасина, ни Марк не стали пересказывать друг другу свои сны. Каждый проснулся с ощущение большой радости. Сирота отметил, что кто-то прикрыл его стеганым шелковым покрывалом и подсунул ему под голову подушку. Было темно, но вокруг разливался восхитительный запах кофе. А вдали пела скрипка. Марк то узнавал мелодию, то терялся в догадках. Сарасина играла какую-то собственную вариацию… Он отдал бы не полцарства, а все полтора за чашечку вот этого кофе, но, уже собравшись с духом, чтобы встать и пойти за ним, погрузился в глухой сон, свободный от неприятных и непонятных сновидений. А проснувшись, увидел подле себя улыбающуюся Сарасину в шелковом халатике, точно совпадающем по цвету с жемчугами. И рядом с ней — подносик с кофейничком такого же жемчужно-серого цвета и чашечками, на которых извивается жемчужный дракон. И руки снова потянулись… к подносу… к ней… к чашечке, в которую уже лилась из драконьей пасти пахучая черная жидкость… и снова к ней…

Но не прошло и трех недель безоблачного счастья, как Сироту охватило бешенство. Он раздражался от каждого слова Сарасины. Пытался убежать, завел ненужные интрижки, подбирал на приемах вульгарных секретарш из американского посольства. Сарасина ушла в свою музыку, в цветы и книги. Не упрекала, не звала. И он вернулся к ней. А потом сбегал снова и опять возвращался. Сарасина не обижалась. Так было нужно. Так полагалось. Так было правильно, об этом писали еще в древние времена, когда ценили каждую минуту жизни, потому что каждая минута могла оказаться последней.

И вот — сбежал надолго. И опять вернулся. Правда, на сей раз Сарасине пришлось ехать за ним на край света. Но пока все так… пока он может прибегать на первый зов, как прибежал вчера… счастливый, возбужденный и растерянный… пока это так, необходимо было придумать что-то… найти какую-то зацепку… Сарасина в который раз почувствовала под ногой проклятую скользкую корягу, о которую уже столько раз обдирала пальцы. Она знала, что между ней и Сиротой стоит женщина, но не хотела знать ничего определенного о своей сопернице, потому что между ними стояло нечто большее. Они никогда не смогут быть вместе. Совсем вместе. Навсегда вместе. Ей это не дано. Но вот — у них впереди полтора дня, и жаль, что придется валандаться с концертом. Концерт будет плохой, потому что хорошую музыку создают тоска и томление. А ее тоска и томление разрешились, растаяли, исчезли.

В перерывах между ласками, между дольками персиков, вкладываемых тоненькими пальчиками Сарасины ему в рот, между глотками холодного вина, душем и баюкающими звуками ее голоса Сирота, тоже ощутивший под ногой никуда и никогда не исчезающую корягу, но на сей раз получивший даже определенное удовольствие от ее наличия, поскольку мысль о Маше то приходила ему в голову, то исчезала, рассказывал любовнице о Сарре Коппио, о бойкоте Анконы и о Шейлоке. О Рите Джакомини (Сарасина любила рассказы о соперницах, она знала их всех, исключая Машу, и понимала, что те, о которых Марк ей рассказывает, не играют в его жизни никакой роли), о Вите Скарамелло, о дяде-волке и безуспешных попытках найти в Израиле поддержку идее фильма.

Рассказ затянулся на все полтора дня, он был нетороплив, как все, что происходило между Сиротой и Сарасиной, он был подробен, потому что она выпытывала каждую деталь. Ее интересовало все: краски, звуки, оттенки настроения. Больше всего Сарасина интересовалась Меиром из Падуи и его потомками. Она сочла эту деталь очень важной, отнеслась к ней как к большой ценности, подносила ее близко-близко к своим внимательным глазам и старалась разглядеть каждый штрих и каждую букву.

Сирота пытался свести рассказ о собственной родословной к шутке, но Сарасина эти попытки отмела. Она снова и снова складывала имена, проверяла степени родства и приседала под тяжестью коромысла истории, на одном конце которого находился Марк Сирота, еще вчера такой легкий, почти невесомый, почти тень, а на другом — она сама в окружении своих предков. Разумеется, Сарасина ценила в Сироте музыканта, большого музыканта, но не великого, еще не великого. Фильмов его она не видела, но верила вырезкам из газет, которые Сирота ей посылал. И, разумеется, она высоко ценила Генриха Сироту. Но знаменитые предки, писавшие книги, предки, о которых было написано в книгах… Коромысло выровнялось на ее узеньком плече, она несла его с изяществом и почтением. Сирота, окруженный великими тенями, весил, пожалуй, не меньше, чем она сама. В окружении ее знаменитых предков, разумеется.

Перед самым отъездом, бросив в полупустой чемодан последнюю блузку и поставив сумочку с билетами и документами на самое видное место, чтобы не забыть их в спешке, Сарасина присела на краешек стула и сказала без всякого пафоса:

— Твой фильм мы поставим на японские деньги. У японцев нет счетов ни с Шейлоком, ни с Антонио. Это будет хороший фильм, он принесет либо деньги, либо славу, а в лучшем случае и то и другое вместе. Мой дядя даст тебе миллион, а я добавлю столько, сколько будет нужно.

— Где же ты их возьмешь, эти деньги? — удивился Сирота.