Пастораль

— Терпеть не могу этих разговоров, — поморщился Сирота. — Да и что такого нам нужно обсуждать? Вовремя разбежаться — большая удача, детка.

Сирота позволил Вите дотащить чемодан до ворот и там с ним попрощался.

— Такси ждет на углу, — соврал Сирота.

Вита кивнул. Проверять это сообщение он не собирался. А Сирота надеялся, что на углу его ждет верный Гриша Медник, и не ошибся.

— Ко мне, что ли? — спросил Медник грустно.

— В Тель-Авив, — велел Сирота. — Поехали со мной, номера в гостиницах все равно двухместные. Погуляем перед прощанием.

— Возьми меня в Голливуд, — плаксивым голосом попросил Медник.

До этого он отказывался от многократных приглашений Сироты, видя в подобном приглашении неподобающую для него материальную выгоду.

— Возьму, — немедленно согласился Сирота. — Но сначала ты сделаешь одно дело. Лови такси, обсудим в Тель-Авиве, потом напьемся, и я все забуду.

— Тебе так худо, — вздохнул Медник. — Может, напьемся здесь? Проспишься у меня, а там видно будет. Вдруг еще можно все поправить?

— Когда мне так худо, — рассмеялся Сирота, — я никого не хочу видеть, и уж тем более тебя. А на сей раз я готов терпеть твою рожу в моем объективе безвыходно целые сутки. Эрго: мне не так худо. Мне даже хорошо, но немного грустно. Это надо запить. Лови такси. У меня еще есть несколько дел в Израиле. Я думал улететь недели через две и боялся Машиных слез. Теперь она будет лить их по иному поводу, и меня ее слезы уже не касаются. Нам необходимо много сделать до моего отлета. Вперед, Медник, с этой минуты ты состоишь у меня на службе и твой простой уже стоит мне три доллара!

Медник судорожно сглотнул и понесся к перекрестку. Зеленый огонек такси возник в его взбаламученном сознании и немедленно материализовался. Таксист затормозил на полном ходу, подняв волну пыли.

— Так-то, — улыбнулся Сирота.

А день спустя после бурного, но короткого запоя, из которого выйти удалось относительно легко, он летел над облаками в салоне первого класса, беспрепятственно вытянув ноги во всю их длину, раскидав вещи по пустующим справа и слева креслам. Мысли его не были горькими, они были скорее пряными. Сирота вспомнил атмосферу в их ленинградском доме, когда уходил Генрих Сирота. Отметим, что воспоминания Сироты никогда не были ни чисто словесными, ни собранием бледных образов, проступающих сквозь слова. Он погружался в память с размаху, как хороший пловец, и выплывал из нее нескоро, шумно отплевываясь, зачастую ныряя повторно, чтобы продлить удовольствие и зацепить еще кусок того, что казалось безнадежно выпавшим из пространства и пропавшим во времени.

Маленький Марк прислушивался к шороху гардин над раскрытой форточкой, к скрипу двери в ванную, которую Генрих забыл закрыть, к тяжелой тишине и принюхивался к густому табачному духу, порциями вываливавшемуся из кухни. Он был растерян, ощущал, что происходит что-то ужасное, но ничего не понимал. И вдруг смысл картины стал совершенно прост и понятен, правда, не маленькому Марку, а взрослому Сироте.

— Берлиоз, действительно, совершенно ни при чем, — пробормотал Марк Сирота себе под нос и почему-то рассмеялся.

Он лежал на ковре в гостиной, маленький, несчастный, полусонный. Дверь приотворилась, в полосе света стояла Роха, нарядная, хитро причесанная, веселая и хмельная. Она нагнулась, обдав его запахом духов и вина, покачиваясь, отнесла в спальню, положила на кровать и стыдливо поцеловала в затылок. Потом дверь в гостиную плотно прикрылась. Оттуда слышались голоса и звуки «Фантастической симфонии» Берлиоза.

— Значит, Берлиоз все-таки был, — шепнул Сирота и прикрыл глаза. — Меня еще никогда не бросали женщины! Это случилось со мной впервые! — изумленно сказал он себе и помотал головой. — Действительно непорядок!

Сирота опять погрузился в дрему и оказался на ковре в ленинградской квартире. Из приоткрытой двери в кухню снова повалил табачный дым.

У дыма был сильный, едкий запах. Сирота уже знал, что так пахнут сигареты «Кэмел». Мозговая извилина то жужжала, то тихонько потрескивала.

Старая пачка «Кэмела» лежала на захламленном столе Игаля в его киббуцной квартире. В ней не хватало одной сигареты. Игаль выкурил ее лет десять назад, решил больше не курить, а пачка осталась на огромном столе, заваленном монетами, книгами, черепками, письмами, топографическими картами, сухими листьями, влетевшими в окно то ли прошлой осенью, то ли тридцать лет назад.

— Ты когда-нибудь убирал этот стол? — спросил Сирота, пытаясь пристроиться к столу с тетрадкой.

— Никогда! — Игаль не отвел, а отмел подобную возможность широким жестом левой руки и подтвердил отрицание последовавшим далее столь же широким жестом правой. — Никогда.

Маленький Марк Сирота стал кататься по ковру, колотя по нему руками и ногами. Дверь открылась шире, и дым повалил гуще.

— Ты не должен был приезжать! Это опасно для всех нас, — услышал Сирота голос Рохи, перескакивавший из одной тональности в другую чуть ли не на каждом слоге.

— Я хотел увидеть сына! — произнес мужской голос. — Я никогда не откажусь от него, никогда! Так и знай!