Пастораль

Хамсин сломался, Сирота чувствовал себя свежим и подтянутым. Мир опять стал фокусированным, и в этом фокусе лицо Маши изменилось, потеряло часть былой привлекательности. Тот, кто скажет, что, как всякий Дон Жуан, Сирота потерял интерес к жертве в тот момент, как она перестала быть журавлем в небе, возможно, не ошибется. Сам он так не думал.

— Мазел брохе, — напомнил себе Сирота очень тихо, почти не размыкая губ.

Маша услышала его слова и опустила голову.

— Я освобождаю тебя от обета, — прошептала она.

— Глупости, — засопел Сирота, — просто обед был слишком сытным, а обстановка слишком скучной. И не надо напоминать мне о затее с «Шейлоком», это выводит меня из равновесия!

Читатель подивится, отчего же идея фильма на тему Шейлока стала так раздражать Сироту?

Для того чтобы объяснить, как радостная мысль, превратившаяся постепенно в идею фикс, воплощавшую многие подспудные и откровенные желания и страсти, стала для Сироты чем-то вроде воспоминания о хамсине, нам придется вернуться месяца на два назад, к дате прибытия Сироты в Израиль.

Как мы помним, идея фильма была жестоко отвергнута Маргаритой-Августой Джакомини, но кто она такая, эта одна капля антисемитской крови каких-то Сфорца?!

— Было бы смешно, если бы католическая Италия с ее нелепым Ватиканом и замшелым папой согласилась высмеять себя самое, — сказал Сирота своему другу и советнику, раввину, историку и замечательному человеку, итальянскому еврею Вите-Хаиму Скарамелло, когда, пообедав превосходно поджаренной рыбой, они расположились с бокалами вина над глянцевыми водами высокогорного озера Комо.

Под ними, над ними и вокруг них располагался вид, столь надоевший обоим на плакатах и открытках, что вида этого они попросту не замечали. Не замечали даже того, что сами стали частью рекламной картинки, поскольку оператор, снимавший рекламный ролик, перевел объектив с нанятой для фильма девицы в облегающем кроваво-красном платье на колоритного гиганта в фетровой шляпе, надвинутой на глаза. И на его собеседников — рыжеволосую красотку, перетянутую по узкой талии на два соблазнительных фрагмента, и сухопарого бородатого итальянца с желтоватым оттенком кожи. Мужчины живо беседовали, красотка то слушала их внимательно, подперши щеку кулачком, то рассеянно бродила взглядом по пейзажу, который, несомненно, замечала и высоко ценила.

— Маэстро, — ответил Сироте Вита, — боюсь, что вы не понимаете современный мир и место евреев в этом мире. Да, да, знаю, — взмахнул он руками, — мы пользуемся видимостью гражданских свобод, но не завоеванных, а выданных нам со скрежетом зубовным только в силу непреложности гражданских устоев новомодности. Нас терпят во имя терпимости, но не во имя нас самих. Мир не хочет слышать слова, напоминающие о нашем реальном существовании и реальном различии. Нас нынче предпочитают не видеть. И, в отличие от наших более стойких предшественников, мы с удовольствием и охотой соглашаемся на это условие.

Еврей потерял свою еврейскую гордость, он жаждет собственного исчезновения и счастлив тем, что дети его смогут исчезнуть из еврейства безболезненно. И он их к этому готовит всеми доступными средствами.

В маленьком городке в Испании священник показывал мне местные достопримечательности. Испанец, сын, внук и правнук католического священника. Представьте же себе мое изумление, когда, входя в церковные врата, он быстро и автоматически пробормотал «Имах шмех» и плюнул на собственную ладонь. «Что такое вы говорите, падре?» — спросил я его. И он ответил, что у них в семье всегда бормочут это благословение, когда входят в церковь. Благословение! Я не знал, переводить ли этому человеку значение семейной формулы…

— Переведите мне, — попросил Сирота.

— «Будь ты проклята, да сотрется имя твое…» Так говорил, входя в церковь, первый насильно крещенный в этом потомственном семействе католических священников. Он, тот, первый, был еще евреем. Тайным евреем, марраном, но — евреем. А в третьем или пятом поколении кто-то уже не передал дальше значение семейного проклятия. Решил, что ребенок сам решит свою судьбу. А сегодня так поступает каждый нерелигиозный еврей. Для кого же вы хотите ставить ваш фильм, чьей помощи ожидаете?

Еврейский мир не хочет скандала. Он заполняет театральные залы во всем мире, сочувствует Антонио, презирает Шейлока и в Шейлоке себя. Ему не нужен ваш исправленный Шейлок, маэстро. А для нееврея ваша феерия всего лишь красивая шутка и такой останется. Ваша идея — грандиозная, великолепная, я бы сказал гениальная — обречена на провал. Мне горько это сознавать, но я должен вас об этом предупредить, поскольку я вас полюбил. Кстати, почему вас назвали Марком? Вашего деда звали Меир?

— Именно так, — усмехнулся Сирота. — Но вы не правы в главном. Давайте я расскажу вам историю моей матери. Ее звали Рахиль. Рахиль Бройдо.