Пастораль

Ее пальцы двигались медленно, ощупывали его кожу, разворачивали шерстинки, наматывали их на палец. Она льнула к нему, вжималась в него, оборачивала его вокруг себя, пробовала на язык. Она восставала в нем, возбуждая вихрь и смерч, а потом таяла льдинкой на его груди, превращаясь в лужицу душистой влаги. Она была лучшей из его любовниц, самой драгоценной, самой изысканной, самой прекрасной. Она сводила его с ума, приводила в восторг, оставляла без сил, вливала в него нежность и тишину. Но не только… не только.

В их отношениях был подводный камень, проклятая коряга. Пока оба плескались в глубоких водах влечения, страсти, напряжения и освобождения, наполнения и опустошения, все было прекрасно. Но стоило им расслабиться, как нога непременно ударялась об эту корягу. Ноге, телу и душе становилось невыносимо больно, и они отворачивались друг от друга, ограждали себя прохладной простыней, возводили между телами невидимую, вернее, несущественную льняную границу, на деле куда более прочную, чем Китайская или Берлинская стена.

Сарасина в такие моменты вспоминала день их знакомства, ставший и первым днем этой невозможной любви. Администрация попросила ее присутствовать на первой репетиции оркестра с русским дирижером, поскольку Сарасина знала русский язык. Стоял вопрос, сможет ли оркестр работать с человеком, слывшим очень талантливым и невероятно диким. Сарасина несколько дней раздумывала над этой просьбой.

Просьба поступила от концертмейстера оркестра, то есть от первой скрипки оркестра, с которой у Сарасины, первой скрипки Японии, отношения не сложились. Именно поэтому Сарасина и решила удовлетворить просьбу своего недруга, позволившего себе весьма нелестные высказывания об игре Сарасины и постаравшегося довести эти слова до ее сведения. Кроме того, ее заинтересовали разговоры об этом русском, импонировало сочетание дикости и таланта в рассказах о нем, да и знакомство с сыном знаменитого пианиста Генриха Сироты, председательствовавшего на многих международных конкурсах, могло оказаться приятным. Сарасина любезно согласилась присутствовать на испытании, и поскольку концертмейстер явно не хотел, чтобы Марк Сирота получил назначение… Нет, останавливала Сарасина ход собственных мыслей, нет, в этом случае она будет максимально объективной.

Исходя из соображений такой вот, максимальной, объективности, Сарасина решила не встречаться с Марком накануне репетиции. Она стояла в углу зала и внимательно наблюдала за оркестром. Музыканты были явно настроены против русского. И Сарасина, да и не только Сарасина, а любой посторонний человек мог без труда догадаться, от кого исходил отрицательный настрой.

Русский вошел в зал из противоположного входа. Он был огромен, но двигался легко и экспрессивно. Патлатый, мохнатый, заряженный энергией и испускающий заряды, русский был похож на оголенный провод электрического кабеля. Сарасине на минуту показалось, что от него исходит видимая волна убийственного тока. «Он опасен!» — подумала она и поежилась. Сарасина ощутила и волну встречного напряжения, исходившую от оркестрантов. И добавила в нее собственную отрицательную энергию. Русский ей не понравился.

О том, что русский будет репетировать «Ленинградскую симфонию» Шостаковича, Сарасина знала заранее. И не одобрила его выбор. Слишком много агрессии в этой музыке. Слишком много брутальной силы. Возможно, это хорошо для Москвы. Для Токио нынешнего дня — откровенно плохо. Русский должен был посоветоваться с кем-нибудь, выбирая произведение. Сарасина даже позвонила Генриху Сироте и предложила свои услуги. Разумеется, до того, как ее пригласили в качестве медиатора и… да чего уж тут юлить, негласного свидетеля провала русского режиссера. Разве непонятно, почему господин Еримото, концертмейстер и первая скрипка, пригласил именно Сарасину в переводчики и арбитры? Ведь если уж она, несмотря на натянутые отношения с господином Еримото, будет свидетельствовать против русского, в объективности такого суждения никто не станет сомневаться. А в том, что предстоит полный провал, господин Еримото мог не сомневаться. Но русский Сарасине не позвонил. Говорят, он не принимает ничьих советов. Говорят, что даже Генрих Сирота не раз жаловался вслух на строптивость собственного сына. Ну что ж… Ну что ж! Генрих Сирота знает, что Сарасина сделала все, что могла. И она постарается не произносить вслух резких суждений. А если провал… что она, в сущности, могла сделать?

Тем временем русский поднял палочку. Не стал разговаривать с оркестрантами, не стал ничего им объяснять, просто призвал приступить к делу. Плохо. Очень плохо! Контакт с оркестром на первой репетиции ценится выше, чем многие иные качества дирижера.

Как Сарасина и ожидала, русский немедленно задал безумный темп. Он хотел шторма, шквала, нагнетал мрак, призывал ветер, пытался создать бурю. Но стихия ему не покорилась. Ветер не летел на призыв или дул в неправильном направлении. Электрические заряды рассыпались в воздухе, как шутейные ракеты. Вместо бури с молнией и громом — пошлый фейерверк.