Пастораль сорок третьего года

Так, никем не замеченные, сначала трамваем, затем поездом катили Кохэн и Ян ин'т Фелдт в Амстердам, и казалось, что не существовало ни немецкой полиции, ни облав. Ни на одной станции контролеры не проверяли удостоверения личности. Солнце сияло, голландские польдеры таяли в облачной дымке горизонта, вода в каналах блестела, крылья мельниц вращались; снопы уже свезли, и повсюду прошлись плугом; все было на месте в этой картине мирного процветания — каждая корова, каждая былинка. Воистину страна, которую легко безнаказанно разграбить дочиста, увезя на поездах в виде «подарков из Голландии». Страна не замечала ничего. И люди тоже не замечали ничего. Они спали сном обманутых. Мужчины в поезде читали, женщины болтали друг с дружкой, малыши оглушительно кричали. Кондуктор был безупречно вежлив. Зарезервированные для вермахта вагоны могли бы быть с успехом использованы для перевозки арестованных или для мелкого скота. Правда, на большой станции, где они пересаживались, Кохэн увидел человека, зажатого между двумя жандармами, но он поверил одному из своих спутников, сказавшему, что это, наверное, просто трюк, придуманный с целью вырвать его из когтей мофов; вот и говори после этого что-нибудь плохое о королевской жандармерии Нидерландов…

На той же самой станции кишмя кишели немецкие моряки, ожидавшие, когда прицепят их вагоны. Одни — невысокого роста и загорелые, другие — жилистые и белобрысые парнишки с самыми тупыми физиономиями, какие только можно себе представить.

Определить их национальность было невозможно: они походили на итальянцев, англичан, албанцев, ирландцев, украинцев, алжирцев, шведов и, кроме того, друг на друга — все с исключительно тупыми физиономиями и почти все ниже нормального роста, и притом угрюмые, без обычного матросского зубоскальства. С одним из них Кохэн немного поболтал; маленький паренек, сгибавшийся в три погибели под своим исполинским вещмешком, был, оказывается, из Норвегии, а куда направлялся, он и сам не знал. Кохэн поразил его своим безукоризненным немецким языком и побрел дальше — Ян ин'т Фелдт сидел на скамье и дулся — и чуть не столкнулся с голландским эсэсовцем, который сказал ему «пардон», на что Кохэн ответил: «Verzeihung» [42] — и в третий раз прошелся по перрону, размахивая своей тросточкой и прислушиваясь к шуму самолета, и даже выбежал за пределы дебаркадера, чтобы проводить глазами удалявшиеся самолеты, а потом подошел дизельный поезд, и Ян ин'т Фелдт с Кохэном очутились в разных вагонах.

— Итак, вначале по стопочке, — сказал Кохэн, когда они шли по Дамраку. Он с наслаждением вдыхал воздух Амстердама и чувствовал себя таким счастливым, как никогда раньше. После получасовой разлуки он опять примирился с Яном. В конце концов, этот парень не так уж плох, но показываться с ним вместе можно было разве лишь в пивнушке.

— Здесь, — сказал Кохэн, не обращая внимания на враждебно-недоверчивый взгляд своего спутника, — здесь мы с тобой для начала опрокинем по маленькой. Местечко здесь тихое, нас угостят соленым печеньем, подадут нам по рюмочке «Болса», или «Вейнад Фокинк» [43], или «Бовенкампа», и все это ты можешь получить, если только ты… что я сказал: Бовенкампа? «Хюлсткампа», конечно, Бовенкамп… боже милостивый… Входи же, нет-нет, только после тебя…

«Пивнушка» и «тихое местечко» оказалось на деле большим рестораном, в который кучка усталых коммивояжеров, попивавших суррогатный кофе, вносила неуютную атмосферу зала ожидания провинциального вокзала. Зычным голосом Кохэн произнес:

— Примите заказ, — и, когда сновавший взад и вперед между столиками кельнер подлетел к ним, он сказал ему так же громко — Два «Болса»!

Кельнер остановился; какое-то подобие улыбки выступило на его худощавом, испитом лице. Но он не сказал ни слова. Наверное, ему просто хотелось знать, скоро ли этому господину надоест повторять «Два „Болса“».

Кохэн дружелюбно подался вперед и потянул его к себе за рукав.

— Скажите, что этот господин рядом со мной сидел целый год в Амерсфоорте, а я его брат. Нельзя ли, чтобы этот единственный раз… — Из кармана жилета он вытащил две бумажки по десять гульденов. — Его там много раз избивали, и если кто-то имеет право выпить, чтобы хоть немного подбодриться…

— Но у менеера не обрита голова, — сказал кельнер.

— Это у него парик, я его заранее приготовил: в поезде мы с ним пошли в уборную… Скажите, что мы потом сами зайдем.

— Не обязательно, — сказал кельнер, поглядывая на коммивояжеров, — вот только чтоб никто из посторонних не заметил, сколько вы платите. Это ведь строго между нами. Два «Болса», говорите вы?

Бумажка в десять гульденов скользнула в его карман.

— И захватите немного соленого печенья.

Кельнер принес заказанное. Соленое печенье походило на два черствых бисквита. Кохэн велел принести настоящее печенье, и оно появилось. Кельнер постоял возле них, чтобы немного поболтать, но к вопросу о концлагере уже не возвращался.