Пасторский сюртук

Герман снова усадил барышню в кресло, отвесил поклон и вкрадчиво, самодовольно усмехнулся.

— «Простодушная»? О, сударыня, quelle plaisanterie[7]! Но, пожалуй, Господь в неисповедимой своей мудрости впрямь наделил женщин в равной мере телесной привлекательностью и духовной скудостью, да и сами подумайте: что может быть ужаснее Сократа или Диогена в юбке? Но Златоуст прав! И разве не читаем мы в истории церкви о том, что великие святые и мужи духа нередко бывали ужасными кощунниками и гуляками, а уж потом удостаивались великих миссий? Эта мысль частенько дарит мне изрядное утешение. Если ты, остолоп, не кончишь на виселице, то, возможно, станешь архиепископом, говаривал мне господин суперинтендент, когда я учился в семинарии, хотя он, верно, прочил для меня скорее виселицу, чем архиепископское кресло… Однако ж кто знает! Ведь чтобы сделаться Павлом, надобно было быть Савлом^{16}, не так ли?

— Коли сей тезис справедлив, вы, господин пастор, станете не иначе как величайшим апостолом и проповедником в истории христианства.

— Ну, я имею в виду не одну только богословскую стезю… Вам, сударыня, угодно шутить, но кто знает? Кто знает?! Лишь сойдя в царство мертвых и воротясь обратно, Алкид^{17} сумел убить лернейскую гидру и похитить яблоки Гесперид. И лишь после странствия в царстве теней Орфей смог одушевлять своим пением неживую природу…

— Полноте, правильно ли вы, господин пастор, толкуете мифологию древних? Так ли все обстояло в действительности?

— Так должно было обстоять, ведь тогда все получает красивое и утешительное изъяснение. Ах, сколько раз утром в понедельник эта мысль укрепляла меня и ободряла! Courage![8] — внушал я себе. Скоро минует время грехов и унижения, скоро ты восстанешь из тинистого болота, дивно преображенный и обновленный!

От умиления на глазах у Германа выступили слезы. Он распростер руки и устремил восторженный взор в потолок, словно ожидая увидеть, как с темных балок слетает белый голубь Святого Духа. Солнечная стрелка переместилась по полу на два дюйма. Шмель все гудит, бьется в стекло. Пробст за стеной внезапно всхрапывает — то ли во сне, то ли в агонии. Герман опять плюхнулся на диван, смущенно глядя в пол.

— Господи Боже мой. Смею надеяться, что вы, сударыня, простите мои разглагольствования. С Божией помощью какой-нибудь выход всегда найдется. Вы ведь можете поговорить с аббатом Дюбуа. Или поехать в соседний приход.

Наклонясь вперед, Эрмелинда легонько коснулась рукой Германова колена. Он ощутил теплый аромат липового цвета и юной женщины и успел бросить взгляд в мерцающую перламутром ложбинку у нее между грудей. В глазах почернело, сердце затрепетало, точно жаворонок в клетке. Комната колыхалась и кружилась вокруг него, словно покосившаяся карусель. Из последних сил он обуздывал яростное желание уткнуться лицом в грудь Эрмелинды. Сунул руки под себя, придавил их всей своей тяжестью, чтобы не вырвались как норовистые жеребята, не скакнули к бедрам барышни Эрмелинды.

— Вам дурно?

— Нет-нет, все замечательно! Charmant![9] Конечно! Бог свидетель…

— Вид у вас был какой-то странный… Что же я хотела сказать? Ах да, я охотно исповедуюсь вам.

— Правда? Нет! После всех нелепостей, какие я тут наболтал…

— Возможно, как раз поэтому. Вы удивили меня. Когда вы сюда приехали… Н-да, можно сказать, Молва летела впереди и трубила в трубу. Слава у вас, пожалуй, была не из лучших…

— Да, это правда, — пробормотал Герман. — Проклятый Канненгисер…

— Ах, вздор! Не начинайте сызнова об этом. Мне вы больше нравитесь таким, как давеча. Вы недовольны. Вам хочется чего-то другого, лучшего, вы пытаетесь уйти от себя самого. Enfin[10], может, он был прав, добрый Златоуст. Так или иначе, я охотно вам исповедуюсь. Аббат Дюбуа вовсе не годится, он ведь философ, и сластолюбец, и язычник, а вдобавок креатура и марионетка генерала, я не хочу с ним разговаривать. Можно ли рассчитывать на ваше молчание?

— Разумеется, само собой, всенепременно, тайна исповеди… Говорите же. Я весь внимание.

Эрмелинда, раскрыв на коленях веер, задумчиво его рассматривала. Красивая роспись на мифологический сюжет — Геркулес в алькове Омфалы.

— Не знаю. Это очень трудно. Не знаю, с чего начать.

— Сердечные дела, наверное? Кавалер нарушил слово и обещание?

— Нет. Скорее наоборот.

Пробст опять громко захрипел. И в тот же миг скрипнули ржавые дверные петли. На пороге стояла Урсула, потная, сконфуженная, то и дело приседая в книксене. В мясистых руках она держала поднос с графинчиком бузинного вина и хрустальным бокалом. Солнце в графине — словно зыбкий самоцвет.

— Вон отсюда! — в бешенстве заорал Герман. — Неужели не видишь, мы заняты!

— Но я думала…

— Думала-думала! Вон, говорю!

Урсула выпятилась из комнаты. Герман провел рукой по глазам, бормоча что-то невнятное. Жуткое отвращение коснулось его чела — так сова порою касается крылом ночного путника. О Господи… Ну вот, опять.

— Извините меня, — пробормотал он. — Глупо с моей стороны. Очень глупо. Потерял контенанс. Н-да. О чем бишь шла речь? Вы, сударыня, хотели что-то рассказать…